— Ты сама…

— Сама, сама, Джони, виновата. Когда-то ни один мужчина не был для меня достаточно хорош. Как принцесса из сказки, после всех своих ошибок и побед, предлагала руку любому, кто выполнит мое условие. Но женихи из хороших семей или были слишком горды, или не уверены в себе.

— А я был уверен! Потому, что был дураком и очень хотел иметь такую, нет именно тебя своей женой!

— Лучше бы не хотел! Я только позже поняла, что люди из хороших семей были слишком честны для такой безумной сделки. А этот выдержал, и я оказалась связанной с этим огромным жалким насекомым.

— Стэфи, дорогая, ты можешь говорить, что хочешь, как всегда, но тогда ты была влюблена в меня не меньше, чем я в тебя. Ведь, это чистая правда.

— Нет, не правда!

— Вспомни…

— Да ладно. Ну и что? Ты был молод, хорошо сложен, прекрасно выглядел на теннисных кортах и на ринге. И общение с тобой возбуждало меня.

Джулиус Сэдверборг опять испугался пикантных подробностей в отношениях этой супружеской пары. Он протестующе, как в суде, поднял руку:

— Миссис Фархшем, не надо углубляться в такие интимные подробности! Может обойдемся без них?

— Не думаю.

— Я прошу…

— Хорошо. Вы, Джулиус Сэдверборг, может и набиты старой соломой, а я человек из плоти и крови. Джон физически безупречно сложен и привлекателен, и это единственное оправдание моего замужества.

— Я молчу.

— Молчите, молчите, мой поверенный! У вас ведь не хватит наглости заявить, несмотря на то, что он ваш друг, что он наделен интеллектуальным обаянием?

Джулиус что-то внимательно рассматривал на своем столе. Никто не смотрел на Стэфани Харпер, испытывая некоторую неловкость, только Патриция улыбалась, довольная происходящим и, очевидно, еще каким-то своим мыслям.

Первым опомнился, чтобы вставить интересующий его вопрос Эндрюс Блэкфорд:

— Но как он все-таки сумел сделать эти пятьдесят тысяч?

— Вот сумел!

— Играл на бирже?

— Вздор! Этот человек не сумел бы отличить плюральной акции от просроченной, от обыкновенной с просроченным дивидендом. Он не способен даже сообразить, с чего начинают на бирже.

— При чем ту биржа?

— Так как все-таки? — не отступал Эндрюс Блэкфорд. — На моем счету в банке сейчас как раз такая сумма, и мне хотелось бы ее превратить в пятьдесят тысяч. Мне страшно хочется этого. — И он с надеждой посмотрел на Джона Фархшема. А Фархшем почти дремал, он всегда страшно уставал, когда много говорила Стэфани.

— Вы так богаты, Стэфани, — Эндрюс Блэкфорд, не получив ответа у Фархшема, опять обратился к Стэфани, — что каждый порядочный человек, приближаясь к вам, чувствует себя авантюристом.

— Авантюристом?

— Именно, авантюристом. Вы не понимаете, что испытывает мужчина, который обнимает вас, имея на счету какие-то жалкие полторы сотни, а женщина в его объятиях — три четверти миллиона только на булавки. Миллион для нее — это мелочь, с которой она чувствует себя нищей.

Стэфани засмеялась своим каким-то особенным грудным смехом, как смеются, когда хотят кого-нибудь унизить и оскорбить:

— Но вы также, не способны понять, что чувствует женщина в объятиях мужчины, которого, как ей известно, она может купить хоть десять раз, не переплатив при этом лишнего.

— Я думала продаются только женщины, — с интересом вступила в разговор Патриция, чтобы напомнить, что и она здесь находится.

Стэфани посмотрела на нее, как бы вспоминая: а это кто такая и повернулась опять к адвокату, но Патриция ответила:

— Мужчины продаются гораздо чаще, милочка, но не за колготки.