Ну, как канаешь, лягавая падла? — спросил его Яшка. Тот все понял.

Его некому было амнистировать. Яшка захлопнул крышку погреба и навестил дом лишь через неделю. Собрал остатки в мешок и, не закапывая, не хороня, выбросил их на свалке. А в городе между тем вся милиция разыскивала пропавшего следователя. Но, как случалось всегда, так и не нашла следов.

Яшка несколько раз видел охранников, карауливших его «в мешке». Они его не узнавали. Сводить с ними счеты он не хотел. Подневольные служаки не могли отвечать за чужую подлость. Но все же через год кто-то достал и их: подожгли милицию, предварительно подперев снаружи все двери. Деревянное здание, облитое бензином со всех сторон, среди бела дня сгорело за час. Пожарные опоздали. Спастись никто не смог. Все окна первого и второго этажей были зарешечены. С третьего никто не осмелился прыгать. Да и куда? Все здание в секунды было охвачено огнем. Яшка так и не узнал, кто это сделал.

Он вскоре вынужденно уехал, потому что в город пригнали военных, ментов из других мест. Те ставили на уши всех, трясли горожан, искали виновников пожара, а Яшке не хотелось попадать под горячую руку вновь.

Три раза после этого ловил его угрозыск. Трижды отправлялся на Севера по приговорам и узнал Колыму лучше, чем город, в каком родился. Ни разу не отбыв свой срок, бежал из зоны. Больше половины жизни был в бегах, скрывался от милиции, угрозысков. Он никогда не имел своего угла, постоянной крыши над головой. Все было временным, мимолетным, несерьезным, даже встречи с бабами. Сколько их перебывало у него, со счету сбился. Помнил лишь первую и последнюю.

Первая запомнилась особо. Ей было тогда шестнадцать лет, ему — семнадцать. Ее выгнала из дома нужда. И она впервые появилась на панели, не зная, не умея вести себя, как надо, она краснела. Кенты закружили вокруг нее плутами. Смотрели бесстыдно на грудь. Потом и лапать стали. Яшка отнял ее у всех и увез в гостиничный номер на всю ночь. Утром дал денег. Много. Она была счастлива. Он понравился ей. Ведь не зря сказала, уходя, что хочет встретиться с ним еще. Даже без денег. Яшка не поверил, но эти слова помнил всегда.

Первая… Она была девственницей. Не пила и не курила. Ее еще не коснулась панель, не испортили липкие, похотливые руки. Яшка мог тогда уберечь и ее, и себя, если б подумал и остановился во время. Но он не поверил не только ей, а и себе.

Потом были другие: молодые и совсем юные, развязные и сдержанные, крашеные и пьяные, нахальные и ласковые, смелые и чувственные, — каждая помнилась по-своему. Ни лицом, ни по имени их в голове не удержишь столько. Другое в память врезалось…

Уходили фартовые от ментовской погони через городской сад. А в нем, ну как назло, все насквозь просвечивалось. Глубокая осень стояла — не самое удачное время. Никуда не спрятаться, не свернуть. И вдруг, вот счастье, увидел на скамейке одну из тех, с какой провел однажды бурную ночь. Улыбнулся ей, она подскочила, обвила руками шею, увела в глухую аллею. Милиция даже не подумала нагонять, знала, воры находят себе подружек лишь в притонах и никогда в горсаду,

А Яшка шел в обнимку с девкой. На все лицо улыбка. Еще бы! Сбил погоню с толку, избежал новой беды.

Яш! А какую бабу ты любил? Иль не довелось? Хоть какая-нибудь жила занозой в сердце? — спросила одноглазая Лидка человека, решив растормошить его, вернуть из воспоминаний.

А зачем баб любить сердцем? Разве вам это надо? — рассмеялся хрипло.