– Тронули!

И по улицам Москвы покатилась роскошная, хоть и собравшаяся наспех царская охота.

Глава 12

Осенним утром псовая охота.

Борзые стелют, доезжачих крик…

Кажется, так пел бард. Правда, сегодня не осеннее утро, а самое что ни на есть зимнее: когда деревья стоят в сверкающем на солнце инее, а снег хрустит под копытами коней. Но уже чувствуется дыхание весны, и стоит на миг зазеваться, как луч по-настоящему теплого солнца может поймать тебя в ловушку, обещая, что скоро, уже скоро природа начнет просыпаться от зимней спячки, сбрасывая с себя это кружевное серебро лежащего на ветвях инея. Но борзые стелют, и им плевать на метаморфозы природы, которые вот-вот начнутся. Точнее, им пока плевать, скоро и они уйдут с головой в весеннее безумие, но пока у них есть цель. И они летят по утоптанному снегу, практически не касаясь лапами земли, и это так невероятно красиво, что не хватает слов, чтобы передать всю эту красоту, и невольно начинаешь жалеть, что не умеешь ни слагать стихов, ни рисовать, и эта картина так и останется у тебя в памяти, не позволив полюбоваться ею кому-то еще. А когда ты несешься, пригнувшись к шее своего коня, так, что ветер свистит в ушах, то дух захватывает настолько, что не хочется, чтобы это чувство когда-нибудь уходило.

Я теперь в полной мере понимаю Петра Второго, который все положил на алтарь этих ощущений, уходя в них от гнетущей его реальности. Нелюбимый сын и внук, никому не нужный царевич, пешка, которую всю его недолгую жизнь кто-то использовал, передвигал по шахматной доске дворцовых интриг, чтобы возвыситься самому, и единственный человек, который его любил – сестра Наташа, ушла, бросила одного в этом недружелюбном мире. И все, что оставалось, что продолжало приносить удовольствие – это вот так мчаться, ощущая азарт погони, чувствуя страх и ярость загнанного зверя, и в какой-то мере ассоциировать себя с ним, до того самого последнего удара, обрывающего жизнь, и думать о том, что как все-таки хорошо, что я – это не он.

Собаки окружили волка, и я, вырвавшись далеко вперед всех остальных охотников, выскочил на поляну, где свора взяла в кольцо загнанного зверя. Огромный, красивый волк припал к земле и оскалился, негромко угрожающе рыча. Вот одна из собак кинулась на него, и волк вскочил, яростно рыча. Ему удалось ухватить бросившуюся на него борзую зубами прямо за бок. Раздался пронзительный визг, перешедший в жалобный скулеж.

– Ах ты ж, зараза, Бая порвал, – один из доезжачих выскочил на тропу, тяжело дыша, на мгновение опершись на стремя, в которое была вдета моя нога. Гнедой фыркнул и переступил с ноги на ногу, а мужик, подняв глаза, встретился с моим насмешливым взглядом. – Государь, не серчай, – пролепетал заметно побледневший доезжачий. Но тут раздался грозный рык чуть в стороне, и на небольшую полянку, где удалось обложить волка, выметнулась серая тень.

Зверь. Это Зверь Шереметева, я сам себе удивился, тому факту, что запомнил, как выглядит этот кобель, даже на какую кличку он отзывается. Зверь сразу же с разгона налетел на волка, которому все же уступал в размерах, и они покатились, сплетясь в один клубок первобытной злобы и ярости.

– Зверь! Оставь! – звонкий, еще не потерявший мальчишеских обертонов голос заставил страшный серый комок распасться, а рядом со мной, натянув поводья крепкой рукой, остановился Шереметев.

В это же время тот самый мужик, который распоряжался выездом во дворе Лефортовского дворца, протянул мне заряженное ружье.

Надо же, я даже не заметил, как вокруг меня начали появляться другие участники охоты. Я слегка наклонился, чтобы взять протянутый мне уже заряженный ствол, но тут натолкнулся на шальной взгляд Петра Шереметева, которым тот смотрел на меня, явно прося на что-то разрешение.