Колетт невольно бросает взгляд на Мейера, потом на Бонни — та сидит с открытым ртом. Бонни раньше этого не слышала? Почему-то Мейер думает, что не слышала. Колетт что-то записывает, останавливается, пишет дальше. Тут жизненности больше, чем она рассчитывала утром, выходя из редакции.

— Продолжать? — спрашивает Винсент.

— Пожалуйста. Но должна вас предупредить. Мне отпущено всего триста слов…

— А если это сказочный материал? — говорит Роберта.

— И даже если, — отвечает Колетт. — История сказочная. И тем не менее…

— Продолжайте, — говорит Винсенту Бонни. — Какой ужас с вашим отцом.

— Я так и не собрался спросить маму, почему она не рассказала мне, как он умер. Но это отдельная песня. Словом, сижу я в этом кафе с Реймондом, и моя яичница меня уже мало занимает — Реймонд объясняет мне машинным голосом робота, как это все сходится — то, что убило моего отца и что мою жизнь изуродовало, за всем этим правительство Соединенных Штатов и богатые евреи, которые всем владеют и используют негров как оружие для уничтожения белой расы. Сомнения у меня были с самого начала. То есть в аргументах его явные дыры. Вроде, если черные захватывают страну, тогда почему они такие бедные, и зачем евреи тратят столько сил, делая вид, будто Холокост был?

Винсент смотрит на Мейера, тот кивнул — от остальных это не укрылось. Колетт лихорадочно записывает. Мейеру хотелось бы посмотреть, что она там пишет.

— Вот, сижу я в кафе и пытаюсь переварить всю эту тяжелую хреноту. Он говорит про Уэйко и Руби-ридж, а я все думаю о том, что он рассказал про отца. И думаю: у Реймонда, может, и нет полного объяснения, но это все-таки какое-никакое объяснение. А я всегда думал, что это все случайно посыпалось мне на голову, как птичье дерьмо с неба и…

— И больше ни на чью, — вставляет Колетт.

— Простите? — Винсент улыбается.

— На вашу голову и больше ни на чью.

Колетт слегка разрумянилась.

— На мою и больше ни на чью, — повторяет Винсент. — Вы правильно меня поняли.

Бонни шумно выдыхает. Она боялась дышать, пока говорил Винсент. Сейчас она сцепила руки, как будто только что смотрела на выступление сыновей в школьном театре. Она слышала, как ребенок репетирует, и теперь рада тому, что он не сплоховал перед публикой. Публикой в составе одного человека — одной женщины, невольно растроганной этим мальчиком-переростком из рабочего класса, этим бедолагой и, по сути, приятным молодым человеком, которому жизнь не дала ни одного шанса. Да сколько нужно неудач, чтобы ты превратился в человека с эсэсовскими татуировками? Это так по-американски. Если у тебя было тяжелое детство, все прощается. По этой логике Мейер должен был бы стать Чингисханом.

— В общем, я говорю Реймонду: ясно, федеральное правительство нас имеет. А что тут сделаешь? Всем плевать, что мы думаем! И тут у него глаза загораются диким блеском, и начинает объяснять, как много может изменить один человек. Гитлер, Иисус, весь список. И литрами пьет кофе. И знаете, что странно: когда я уже решил уйти от них, когда начал читать книги доктора Маслоу, меня поразило, что доктор Маслоу говорит в точности то же самое. Один человек может все изменить. Мир может измениться, одно сердце за другим.

Хочет ли Винсент сказать, что по сути новая книга Мейера — та же белиберда, которой его потчевал нацист в забегаловке? Разве фашисты не стремятся изменить мир, воздействуя на тысячи сознаний разом и расшибая головы тем вокруг, кто не спешит или не хочет менять свое сознание? Или Винсент это на ходу сочинил? Одно несомненно — он хвалит книгу Мейера.

— Это впечатляет.