Бабка к Пушкину (она перебирала банки в мешке) — Слышь, Пушкин, вон как тебе здоровый образ жизни на пользу пошел. Посвежел прям весь. Только шерсть с личика сбрей, на приличного человека будешь похож. А то как фокстерьер какой–то.

Пушкин: — Ты, бабуля, вылитая няня моя, Арина Родионовна — Аришка…Она то же, бывало… Сбрей, да сбрей!

Бабка (передавая ему мешок) — уж помоги старой, разомни банки — их только смятыми принимают. Ногой прямо, первый раз что ли. Ставь и в рыло ей каблуком!

Керенский: — В 1918, когда стало очевидно, что беспощадный террор победил, я уехал во Францию. Каждое утро выходил в сад и говорил речь. Сам перед собой. Ходил среди клумб и оправдывался. Много, много жестокости было и по моей воле и с моего попустительства. Борьба за власть — опьяняющий яд.

Путник: — Вот! Вот ваше истинное лицо — признали ошибки! Фразер и властолюбивый тиран!

Пушкин (с треском раздавил банку, все дернулись) — Получилось!

Керенский: — Я жил долго, у меня хватило время, что бы признать вину… И вот что я вам скажу: никто не остается безнаказанным, за все придется платить. Никому не сойдет с рук макиавеллиевская политика! (Путнику) Вы учили нас, что политика и мораль — различные вещи и что все, что считается неэтичным и преступным в жизни отдельной личности, допустимо и даже необходимо для блага и мощи государства…Это ваша мораль, предатель отечества!

Путник: — Отечества! Фразер, пустобрех! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне, если честно, было наплевать, — это только этап, через который мы шли к мировой революции!..

Пушкин (с грохотом раздавил банку) — На Россию наплевать! Сильно сказано. Мировая революция — это химера, господа.

Карамзин: — Что–то ее пока не видно. Керенский умер в 1970 году в возрасте 89 лет в американской больнице святого Луки для бедных, но до конца жизни верил, что демократические преобразования в России все–таки наступят. Ульянов — Ленин не обрел покоя в Мавзолее. Демократические преобразования наступили. А споры — споры продолжаются.

Общее молчание. Все фигуры замирают. Поднимается Гончаров и возвращается на диван.

Гончаров: — Странная у нас земля. Странная. Много всякого говорят. Много. И делают много. Всякого разного, но, почему–то, чаще не нужного. Или же вовсе наоборот — вредного. Прожекты, прожекты! Двести лет — грандиозные прожекты! Всяк о благе человечества печется…Так почему ж не о своем? Не о благе того, кто рядом? Вот коли б о ближнем своем в меру сил и возможности позаботился — и не надо никакой революции. Просто же как — христианская любовь и милосердие. К ближнему, самому ближнему.

Последние годы я проживал одиноко, со слугой Карлом Трейгутом. После же смерти верного Карла, осталась вдова, а с нею трое сирот. И вот…заботился я о них, неумело, неловко, наверное. Своих–то детишек завести не привелось. А когда пришел мой последний час, принял смерть благостно. Мне знак был великий ниспослан: во сне явился ко мне Христос, да и простил меня…

Свет гаснет. Отдаленные милицейские свистки и голос в мегафон: — Всем руки за голову! Проверка документов!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАРТИНА 1

Хмурый день. Осень. Обломов один на диване. Подходит Карим — пожилое лицо кавказской национальности.

Карим: — Посидеть рядом на памятнике можно? Ольга–то твоя где? Уехала?

Обломов: — В кино снимается.

Карим: — Вижу, один скучный сидишь. Не идет бизнес? И у меня, ой, дела плохи, ой, плохи… Все лето надрывался, «крышу» держал — тебя отмазывал, бар, сам знаешь, неспокойная точка, всем телом прикрывал.