Он проводил их взглядом, когда они уходили. Смотрел на соседского мальчугана, на свою дочку. Сколько жизни у них впереди, сколько лет в руках, сколько месяцев, которые утекут сквозь пальцы. Я им завидую, думал он. Завидую бесконечному времени, ощущению, что один час длится долго‑долго, что зима никогда не кончится. Они скрылись в доме, и он повернулся лицом к небу, лежал на спине и выискивал разные оттенки синевы, так он делал и в детстве, и сейчас, ведь в небе всегда множество оттенков голубого. Ему было хорошо тогда, в детстве. Папа – кадровый офицер, капитан, это имело огромное значение, поскольку капитан все ж таки старший офицер и расшитые погоны сулят дальнейшее повышение; мама – домохозяйка, которая всегда сидела дома, в квартире, когда бы они с братом ни выходили и когда бы ни возвращались.

Он не понимал, чем она занималась в этих четырех комнатах на третьем этаже многоквартирного дома; ему часто приходило в голову, как она только выдерживала – день за днем одно и то же.

Все изменилось, когда ему исполнилось двенадцать. Точнее, на следующий день. Франс словно бы ждал, когда минует его день рождения, словно бы не хотел его портить, словно бы знал, что для младшего братишки дни рождения были больше чем просто дни рождения, что в них разом сосредоточивались все желания, вся тоска.

Фредрик Стеффанссон встал, стряхнул травинки с рубашки и шорт. Он часто думал о Франсе, теперь даже чаще, чем раньше, вспоминал ощущение утраты, брат вдруг просто исчез, его кровать стояла убранная, пустая, разговоры их смолкли. Тем утром Франс долго его обнимал, дольше, чем помнилось Фредрику, потом сказал «пока», пошел на Стренгнесский вокзал и сел на поезд до Стокгольма. Через час, выйдя из поезда, сел в подземку, взял еще один билет и направился по зеленой линии на юг, в сторону Фарсты. На станции Медборгарплатс он вышел, спрыгнул на пути и тихонько побрел по рельсам в туннель к станции Сканстулль. Шесть минут спустя машинист электропоезда увидел в свете фар человека, ударил по тормозам и закричал в паническом ужасе, когда лобовая часть первого вагона сшибла пятнадцатилетнего парнишку.

С тех пор они никогда не трогали постель Франса. Покрывало расправлено, красное одеяло сложено в ногах. Он тогда не знал почему, да и по сей день не знает, – может, чтобы выглядела привлекательно, на случай, если Франс вернется, он долго надеялся, что брат вдруг опять появится перед ним, что все это ошибка, ведь такие ошибки иной раз происходят.

Казалось, вся семья погибла в тот день, на путях в туннеле между Медборгарплатс и Сканстулль. Мама больше не оставалась днем дома, в квартире, никогда не говорила, куда ходит, но с наступлением темноты возвращалась домой, независимо от времени года. Отец съежился, молодцеватый капитан весь согнулся, он и раньше был немногословен, а теперь почти совсем онемел и бить перестал, побоев Фредрик больше не помнил.

Они снова появились на крыльце. Мари и Давид. Одного роста, обычного для пятилеток, он не помнил в точности, какой у нее рост, хотя в детском саду ему выдали справку о ее весе и росте, да не все ли равно, он не любил все эти справки. В длинных светлых волосах Мари по‑прежнему травинки и земля, а темные волосы Давида прилипли ко лбу и вискам, значит, в доме он надевал маску, сообразил Фредрик и расхохотался.

– Да‑а, красавцы. Наверное, как и я сам. Хорошая банька, вот что нам нужно. Поросята вообще купаются? Случайно, не знаете?

Ответа он дожидаться не стал. Положил руки на щуплые плечики, не спеша отвел обоих обратно в дом, через прихожую, мимо комнаты Мари, мимо своей спальни в большую ванную. Наполнил водой старинную ванну, высокую, с двумя сиденьями, на ножках, он купил ее на аукционе в Свиннегарне, когда распродавали чье‑то наследство, прямо у трассы 55. Каждый вечер он сидел в ней битых полчаса, чтобы кожа хорошенько отмокла в горячей воде, и размышлял, просто размышлял, продумывал, что напишет завтра, следующую главу, следующие слова.