Придет ли наше судно? Дошло ли до них мое сообщение? Была ли у них возможность выйти в море и направиться сюда, или их схватили и посадили в тюрьму?

Прошел тягучий час, а я понимал, что это только начало, ибо мы можем прождать тут многие часы, а то и дни.

Часы медленно вытягивались один за другим. Мы спали по очереди и все время вели наблюдение из устья грота, где нас не могли заметить. Видимость была плохая, а времени у нас будет немного…

Волны разбивались о скалы, рычали и с чавкающим звуком грызли зубами черные камни. Пока остальные спали, я следил за морем, сжимая рукоятку шпаги, и думал о том, что ждет меня впереди.

Я задремал, проснулся, снова задремал, а когда наконец раскрыл глаза, увидел, что в море темнеет. Опустив оба весла в воду, я вывел лодку через широкий проем наружу. Волны свирепо разбивались на острозубых камнях неподалеку. Высокая, уходящая вверх острым шпилем скала, уже изгрызенная и обглоданная морем, стояла, словно мрачный молчаливый часовой, подставив грудь ветру.

Черный Том сел, потом потянулся расправить парус. Глянул на меня и улыбнулся:

— Господи, помоги беднягам-морякам в такую ночь!

Пим Берк тоже сел.

— Нас могут увидеть с берегового обрыва, — предостерег он.

— Да, если они вылезли из-под крыши и торчат под дождем, то могут нас увидеть, но надо быть последним дураком, чтобы, имея теплый огонь в очаге, стоять на черной скале и пялиться в море. Дураком — или поэтом, так я думаю.

— Или женой, чей муж еще не вернулся, — добавил Пим Берк. — Моя матушка не раз и не два высматривала с такой скалы мужа и сыновей… и очень часто высматривала напрасно.

— Англия отдала морю немало своей крови, — сказал Том Уоткинс, — не раз и не два отдавала. С тех пор, как люди в первый раз вышли на ее берега, они уходили в море и оставляли там свое сердце — и свои кости на дне морском.

Ветер навалился на нас, говорить стало трудно — он плевался брызгами и пеной, и мы умолкли; я вцепился в румпель, изо всех сил стараясь держать лодку носом против высоких волн. Все-таки это была добрая посудинка и, сколь ни злилось море, эта лодка несомненно видала штормы и похуже. Но когда ее нос вновь залепило пеной, я против воли вспомнил о голых черепах на дне и подумал, уж не добавятся ли к ним и наши три…

Всю долгую ночь мы боролись с морем, но так и не увидели на фоне неба ни паруса, ни даже голой мачты. С рассветом мы сдались и направились обратно в грот, и туго нам пришлось, пока пробивались в зев пещеры, но все же удалось — мы прорвались туда на гребне большой волны, которая перенесла нас через последние камни и оставила внутри, сразу за входом.

Вода в гроте уже не была спокойна, потому что буря загоняла внутрь высокие крутые волны, они вздымались, черные и сверкающие, и подымали лодку так, что мы опасались, как бы мачта не сломалась, зацепив за кровлю пещеры. Но, конечно, нас вовсе не поднимало так высоко, — это был лишь страх.

Но при всем при том теперь пещера была уже не таким удобным местом. И все же так устроен человек, что вскоре мы притерпелись. Я разломил на куски галету и передал ребятам, и мы, лежа в лодке, взлетающей и опускающейся с волнами, под рев моря жевали эту галету и мечтали дождаться конца бури.

Наконец ветер переменился, волны стали ниже, и мы смогли снова выглянуть наружу, в бурное море. Ветер завывал, как все баньши Ирландии сразу, но в море не было видно ни одного корабля. Весь долгий день мы вели наблюдение, а с наступлением ночи усталость тяжко опустилась на нас, и лишь луна проглядывала иногда сквозь разрывы в облаках.

На следующий день мы снова сражались с морем и учили нашу лодку принимать удары волн, как подобает такому бравому судну.