Как всегда, в конце концов нашли главного виновного в срыве партийной линии среди младшего состава. На этот раз им оказался старший лейтенант. Он стоял по стойке «смирно» и умно отвечал на каждую тираду своего начальника одним словом.

— Ты член партии? — вопросительно-утвердительно рычал на старлея полковник.

— Виноват! — отвечал милиционер, искренне сожалея, что он член партии, а не ее мозг.

— Ты у меня билет на стол положишь! — продолжал орать на старшего лейтенанта полковник, грозя такой наивысшей мерой наказания.

— Виноват! — напрягался милиционер с руками по швам, как будто не его начальник, а лично товарищ Щелоков приказал устраивать эти фокусы возле аэропорта.

Полковник, догоняя, что старший лейтенант его ни в жизнь не заложит, стал кричать еще громче для конспирации. А потом, выпуская пар, заявил более спокойным голосом:

— Иди!

Когда за главным виновником срыва важнейшей статьи закрылась дверь, полковник улыбнулся одними глазами и с удовлетворением подумал: «Кого угодно можем врезать, когда имеем таких членов». В конце концов, старшего лейтенанта оставили на нелегкой службе, а полковник не забыл его самоотверженности.

* * *

Доценту Шкалику было глубоко наплевать на обком, бухгалтеров, полупроценты и неприятности милиции, хотя он с отвращением платил за подписку «Правды» в принудительно-добровольном порядке. Ему главнее всех партийных достижений, чтобы Репин в срок замастырил Сурикова вместе с его персональной подписью. Потому что Луполовер уже жить не может без искусства и чуть ли не каждый день напоминает за это Ивану Александровичу.

А Федорову не просто надо сбагрить картинку этому отщепенцу, но еще сделать так, чтоб в ее тылу появился трафарет «Разрешено к вывозу из СССР». Причем трафарет настоящий, а не тот, что при большом желании можно создать за пару часов на куске резины под прессом. По этому поводу Иван Александрович поперся до одного из своих младших компаньонов. Он изредка торчал во флигеле Литературного музея, который, кажется, пора переименовывать в Археологический. А в том флигеле заседает комиссия, определяющая: что можно просто вывозить, что — за хорошие бабки, а, в основном, так ничего нельзя. Доцент Шкалик встречается с одним из этих деятелей, который только и успевает следить, чтобы у него лично было как можно меньше конкурентов на мировом рынке. Хотя Иван Александрович понимал, чем отличается масло на картине Сурикова от сливочного, он просто выяснял в частной беседе: представляет ли это полотно хоть мало-мальски художественную ценность? Эксперт, стоящий на страже государственных интересов, делает на себе внешний вид, что для советской страны художественную и историческую ценность имеют даже почтовые ящики. При этом он замечательно понимает, что у Шкалика где-то наготове сучит ногами от нетерпения пассажир на Вену, мечтая сидеть на вэлфере перед картиной Сурикова. Он честно признается: эта картина значит для народа еще больше, чем Царь-пушка. Доцент таращит на него глаза, восклицая шепотом: с Царь-пушкой все ясно, но разве можно стрелять из картины? И торопливо добавляет: речь идет, строго между нами, за работу не столько Сурикова, как Репина из дурдома. И обещает Эксперту его обычную ставку за рукоприкладство до печати. В ответ специалист по художественным ценностям мудро отвечает: о чем разговор, можно считать, что на этой картинке появилась самая нужная для искусства деталь.