— Я ему расскажу, — пообещала Анна.

Я продолжал пилить, в то время как Анна отвела Робби в сторонку. Я сделал вид, будто поглощен своим занятием, а она положила ему руку на плечо, сказала, куда и зачем мы собираемся отправиться, и спросила, пойдет ли он с нами.

— Что, типа к этим самым, бичам?

— Да, — сказала она. Мне не нужно было даже смотреть на них. Я и так знал, что она сделала ему большие глаза. — Это будет здорово. Хочешь с нами?

— Что, типа Рождество с бомжами?

— Ага! Зашибись какая затея, да?

Он ничего не ответил. И по его лицу я не сказал бы, что затея его впечатлила. Я снова принялся за ель. По комнате кружилась метелица из ароматной еловой стружки.

Нас ожидали небольшие семейные осложнения. Если Робби дезертирует с домашнего фронта вслед за Сарой, то другой моей дочери, Клэр, придется принять огонь на себя, и это притом, что из всех троих детей именно она больше всех хотела провести Рождество со мной. Ничего не попишешь: она из тех бескорыстных созданий, которые всегда поступают так, как удобно другим. А мысль о Люсьене, который стоит на эксклюзивно обставленной, украшенной остролистом кухне, начиняет колбаски и месит тесто для обезлюдевшей столовой, была невыносима даже для меня.

Я созвал совет мира и спросил, что мы можем сделать, чтобы никому не испортить праздник. Попросил детей подумать о Клэр.

— Давайте, — сказал я. — Сегодня ведь сочельник. Думайте.

Как если бы сила разума была непременным атрибутом сочельника вроде фиников и грецких орехов.

— Вы можете позвать их всех сюда, — предложил Мо.

— Нет! — возразили ему три голоса. Один из них был моим.

Но мы нашли решение. Робби, Сара и Мо проведут утро в «Гоупойнте», а потом, чтобы не бросать Клэр, явятся на большой праздничный обед к Фэй и Люсьену. А вечером все четверо прибудут на второй праздничный обед к нам. Разумеется, это надо было еще утрясти с Фэй, зато теперь никто не должен был чувствовать себя покинутым или загнанным в угол. В честь этой маленькой победы здравого смысла я открыл бутылку весьма особенного «Шатонеф-дю-Пап», пока дети наряжали елку какой-то трепещущей искристой дрянью, которую в последнюю минуту купили на распродаже.

Как же прекрасно, думал я, оставлять все на последнюю минуту. Я прихлебывал вино и наблюдал, как дети вешают на елку зеленые и золотистые игрушки, серебристые и красные шары.

В канун каждого Рождества один из старейших сумеречных бесов спускается вниз по печной трубе, и мы все дружно делаем вид, будто в него не верим. Хотя на самом деле верим так сильно, что даже не можем отказаться от причудливых ритуалов, связанных с его именем.

Я знал, что в полночь должно произойти еще кое-что, и старался не заснуть, чтобы это увидеть.

Но еще до полуночи к нам пожаловали гости. Джез и Штын пришли вместе. Они принесли гуся с оранжевым клювом (которого кому-то придется ощипать и выпотрошить). Оба привели своих партнеров: за Джезом плелся как привязанный статный австралийский регбист, а следом за Штыном вошла неуловимая Люси.

— Наконец-то мы встретились! — сказал я, пожимая ей руку.

Странное дело. Эта сердцеедка, эта искусительница, эта бесовка — в смысле, не та, что заставляла Штына бухать и принимать наркоту, а другая — оказалась жизнерадостной, но довольно упитанной и степенной женщиной средних лет. Отнюдь не Матой Хари. Видно, я чересчур пристально смотрел на нее, выискивая зловещий огонек за зрачками, потому что она смутилась и отвела взгляд.

— Он от нас прятался, — сказал Джез.

— Что правда, то правда, — сказал Штын.