— Далеко не самым ничтожным. А как насчёт семейной жизни?

Два года назад ему показалось, что он влюбился. Почти год он прожил с вызывающе умной и такой же красивой Кати, способной журналисткой, которая в свои неполные тридцать умудрилась пробить на английском телевидении свою собственную программу.

— Но в ней был дефект, в настоящей женщине недопустимый — отсутствие хрупкости, — сказал он и неожиданно добавил: — Как у Ксении. Женщина должна оставлять место для мечты. «Мягкое и податливое одолевает твёрдое и сильное», учит Дао дэ Цзин.

Чувственная Кати, учуяв своим немыслимо изящным носом охлаждение, решила пощадить своё самолюбие и, взяв инициативу на себя, объявила о своём уходе. Он вздохнул с облегчением и опять заскучал.

— Беда в том, что я считаю, что ни для чего нет правильного решения. Каждое наше действие может привести к обратному результату.

— Может, ты напишешь книгу? — взялась я за своё.

— Зачем? — удивился он. — Для кого? Мне нечего сказать человечеству. У меня нет для него никакого важного послания. А если бы даже и было, никто бы не послушал. Населению нужны футбольные идолы и эстрадные звёзды, а не пророки.

Я вздохнула. У меня тоже его не было, послания. Мне просто нравилось рассказывать истории.

— И не принимай, пожалуйста, мои подлые настроения в свой писательский адрес, — спохватился он.

Я изо всех сил пыталась его отвлечь.

— Давай позвоним моей подруге, — предложила я, считая, что Ника в Довиле, — она здесь, недалеко.

— Ну уж нет, — запротестовал он, — очередная, умирающая от тоски дамочка. Это ещё несносней, чем скучающий Чайльд-Гарольд.

Я всё-таки позвонила, но её мобильный не ответил.

Несмотря на засилье отдыхающих, нам удавалось найти достаточно пустынные пляжи, вдалеке от курортных мест. Пока Машка с Долли носились наперегонки по песку, у самой воды, мы с Арсением наблюдали за ними, сидя на скамейке на прогулочной части набережной, и он расспрашивал меня, как я выживаю.

Однажды к нам на лавочку, попросив разрешения, подсел сухопарый красивый старик. Отдохнув минут десять, он, попрощавшись улыбкой, пошёл своей дорогой.

— Какую же надо прожить жизнь, чтобы в старости лицо отражало мысль и благородство, а не пошлость и разруху, — сказал Арсений.

— Может, в этом и есть смысл жизни — иметь в старости благородное лицо?

— Может. Но до неё ещё надо дожить, до старости. Знаешь, судя по рассказам матери и по нескольким оставшимся фотографиям, мой отец принадлежал к таким старикам.

— Но не всегда же он был стариком.

— Не знаю… я почему-то привык думать о нём, как о пожилом человеке. Может, потому, что он умер, когда я ещё не родился. Чего бы я не отдал за несколько часов беседы с ним сегодня.

— Ты хотел бы получить от него совет?

— Нет. Просто поговорить. Послушать. Понять. Погладить по щеке. Убедиться, что он меня любит.

— Тебе не хватало в твоей жизни отца?

— Это не совсем так. Оскар всегда был мне замечательным отцом. Но, глядя на него, я не мог, например, увидеть себя в старости. У меня впечатление, что я знаю только одну часть своей личности. Другая же мне постоянно преподносит сюрпризы. — Говоря это, он хмурился, точно ему было больно.

— В один прекрасный день, — сказала я неожиданно для себя, — случится нечто, что потрясёт тебя до самого основания и полностью перевернёт твою жизнь.

— Ты думаешь?

— Я знаю.

У меня, действительно, иногда случались короткие вспышки некоего предвидения.