* * *

Днем, часа в два, пришла мама с коробкой печенья; усевшись за стол, принялась рассматривать мой покрасневший и все еще слезящийся глаз и красные полосы от пальцев Грачева на лбу и щеке.

Предварив вопрос: "Опять пил?!", я сказал, что до меня дошло, что я – Христос, Бог Отец и Святой дух. И что она тоже Христос, Бог Отец и Святой дух, но только женского рода, и мы с ней, а также остальные люди есмь одно и то же.

Конечно, у меня были сомнения: стоит ли делиться с мамой тем, что засело в голове, и засело по первому делу наперекосяк, стоит ли ее беспокоить. И перед тем как сказать, я распахнул Библию в четвертой ее четверти и прочел:

* * *

37. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин Меня;

Тяжко, но истинно. К Богу надо уйти, оставив все, но оставив дверь открытой. И близкие войдут в нее и соединятся с тобой в Боге.

38. И кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня.

39. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее.

Закрыв Писание, я решил говорить откровенно, тем более, знал, более уверенно знал, что она – это я, а я – это она.

* * *

– Смеешься? – выслушав, посмотрела подозрительно.

– Да нет! Ты поверь мне, прими мои слова, как принимают ребенка на руки, и проникнешься этим также откровенно, как я.

* * *

Надо сказать, я не ожидал, что мама тотчас станет моим апологетом, поскольку я сам себя чувствовал Христом лишь в какой-то мере. Ведь человек, откопавший в огороде добротную кирзовую сумку, туго набитую золотыми монетами, не скоро начинает верить своим глазам, и ночью вскакивает и бежит к шкафу, чтобы еще раз взглянуть на сумасшедшее сокровище, вдруг показавшееся привидевшимся.

И еще одно. Конечно же, в подкладке всего этого было еще кое-что. Я, именно я, продолжал смотреть со стороны на себя же, умершего для закона, которым был связан, освободившегося от него, чтобы служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве. Смотрел, дееспособен ли он, ступивший в сторону, смотрел, чтобы решить, соединиться ли с ним, если мать поверит, или посмеяться над собой, если поднимет на смех.

* * *

Мама с минуту рассматривала утюжок, продолжавший свою нескончаемую трапезу. Она осмысливала слова "прими мои слова, как принимают ребенка на руки".

– Ну что, прониклась? – посмотрел я ей в глаза, когда они вновь сфокусировались на красных полосах на моем лбу и щеке.

Она покивала.

– У тебя белая горячка... – губы ее презрительно сжались, нога импульсивно двинулась и бутылка из-под вина, стоявшая под столом, упала, звякнув о свою товарку.

– Если это белая горячка, то я жалею, что она не охватила меня раньше желтой, – пропитался я негодованием.

– Какой это желтой?

– Да никакой... – остыл я.

– Ну и что ты собираешься с этим делать?

Я пожал плечами.

– Пойду, наверное, по городам и весям, поищу людей, которые меня поймут. Знаешь, сегодня утром я встретился с одним... Видимо, их достаточно много, почти столько же, сколько людей.

Я рассказал о Павле Грачеве. Подумал: "Павел – имя апостола-первосвященника и генерала, не вынесшего крест". Мама продолжала смотреть с неприязнью, смешанной с жалостью. Мысли ее легко читались: "Ходит по улицам пьяный, с алкашами путается. Скоро на лице ничего, кроме синяков не останется. Вот ведь послал бог сыночка!"

– Квартирой, дачей и всем моим имуществом можешь распорядиться по своему усмотрению, – перешел я к практическим вопросам.