Если он хитрый, то будет вести двойную игру — пустит инспектору пыль в глаза, а сам будет работать в свое удовольствие на радость детям.

А если он подобен мне?

Я не хочу вести двойную игру, а отказаться от своих убеждений о возможностях гуманного подхода к детям не могу! А такой инспектор, который сегодня сидел у меня на четырех уроках, проверял тетради, на все хмурился, а теперь сидит у меня в кабинете, нежно поглаживая свой живот, и ругает мальчика, который, оказывается, не умеет ходить спокойно и почтительно обходить важного человека, и готовится предъявить мне серьезные обвинения в нарушении традиционных педагогических предписаний, — вот такой инспектор может серьезно испортить мне жизнь, ибо без детей у меня другой жизни не будет, она не будет у меня и без такой жизни, какой живем мы все — я и мои дети.

А такому инспектору ничего не стоит взять и написать прямо на имя министра, какие серьезные «нарушения» обнаружил он в моей работе, какие педагогические оплошности! Что же министру остается делать? Послать комиссию! И хотя в нее будут входить люди, которые поверят в мою работу, найдут в ней что-то полезное, интересное, попытаются поддержать меня, но голос их заглохнет в повелительных голосах других.

А дальше?

Созовет министр коллегию обсуждать мой вопрос. И скажут мне на этой коллегии, что я не следую программам. Спешу куда-то — зачем? Нарушаю установленные методические требования — зачем? Применяю непонятные способы обучения, похожие на игру, — зачем? Обучаю без отметок — зачем? Я буду стоять на коллегии подавленный. Как мне ответить на эти вопросы? Ведь тут надо все обсудить в спокойной обстановке, с привлечением фактов. Это потребует времени. А на коллегии разве место для таких обсуждений? И скажет мне тогда министр: «Вот что, товарищ Амонашвили, может быть, будет лучше, если Вы оставите школу или же займетесь делом серьезно!» И вынесет постановление о пресечении моих поисков, поисков моих коллег и соратников.

Вот что может сделать такой инспектор, и потому я боюсь его.

Но зачем я должен бояться? Затем, что нарушаю некоторые традиционные устои, которые мешают мне вести своих детей дальше, предоставить им радость школьной жизни? Затем, что хочу осмыслить педагогику с точки зрения гуманного подхода к личности ребенка?

Нет, мне не за что бояться такого инспектора, который за весь день ни разу не улыбнулся детям и который сидит сейчас передо мной и перечисляет пункт за пунктом мои погрешности: новая система письма? Зачем?! Обучать детей без отметок? Зачем?! Игровые приемы на уроке? Зачем?! Там еще Вы предложили детям выбрать одно из двух стихотворений для заучивания! Зачем?! Вы еще допускали ошибки, и дети Вас поправляли! Разве это допустимо?!

Он не хочет слушать меня, мои объяснения для него — как горох об стенку.

Дети, откликнитесь, могу ли я надеяться, что наша педагогическая жизнь состоится и что из вас вырастут настоящие люди, строители нашей великой жизни?

«Да-да-да!» — слышится в ушах мощный отклик моих 38 ребятишек. Я слышу — они уже бегут ко мне со звонким смехом, с веселым жриамули. Отчетливо вижу, как этот смех, этот жриамули превращается в море радости.

Но где же инспектор, который сидел передо мной? Куда он исчез? Он, что, утонул в этом бушующем от нетерпения море?

— А мы Вам подарок приготовили!

Ния выступает вперед и кладет на стол сверток, аккуратно завернутый в белую бумагу и перевязанный красной ленточкой. «Дорогому учителю Шалве Александровичу от всех его учеников» — написано сверху.

Такие подарки я принимаю. Не знаю, что там, но уверен — там для меня большая радость.

— Открыть сейчас же? — я нетерпелив.

— Как хотите!

— Нет, потом, когда будете одни!

Чувство заботливости

— Ну как, дети, вы готовы?

— Да! — звучит громко и радостно.