— Сергей Георгиевич, расскажите про маму…

Было так…

Маша и Степан Степаныч упёрлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шёл первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник, и влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине — их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Её оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд…

Её искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты… И не нашли. Её взяла золотисто-просветлённая река, в которой она так любила купаться; взяли таёжные сопки и распадки, где она нашла женьшень; взял синий и далёкий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра… Взяли у людей, у мужа, у ребёнка, у Рябинина.

Он не верил…

Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за лесом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…

Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, всё объяснит, извинится, махнёт рукой — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…

Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.

Если бы Рябинина в чём-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы её — бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул… Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошёл с ней в маршрут, если бы пошёл…

Рябинин не верил в её смерть. Но партия свернула работы и уехала в город — без неё. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, и он стал жить дальше.

И всё-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея — он вспомнил её слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в её жизни двухгодичный перерыв…

Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо её матери, ответил:

— Я слушаю…

— Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, — безумно попросил он.

«Минуточку, сейчас подойдёт… Она ещё не вернулась из поля… Она в театре… Она будет позже… Что ей передать…»

Но на том конце провода молчали, собирались с силами:

— Кто вы?

— Я с ней вместе работал.

— И вы ничего не знаете?

— Знаю! — чуть не крикнул он, бросая трубку…

С годами тёмное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать её слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, — теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из «Мартина Идена». О многом он жалел.

…«Серёжа, любовь — это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо…» Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой.