|
Он сидел на корточках перед глиняным лагерем и не мог им налюбоваться. Широким волнистым узором ковра обозначалась великая степная река, на ней сложенная из кремней стена – киевская крепость. Сырое лицо хакана выражало довольство. Осторожно, чтобы не сломать длинных ногтей, брал из эмалевой чаши кусочки глины, разминал их руками, ловкими движениями окручивал, расплющивал, слюнявил. По мере того, как росло глиняное войско, хакан улыбался все шире, глаза его совсем исчезали за лоснящимися от жира скулами.
Проклятых руссов нигде не было видно, и печенежская конница свободно вступала в город. В открытые ворота въезжал на коне сам хакан. Конь под ним в два раза больше других, грива и хвост его будто выкрашены хной, – ворсинки ковра. Следом – Кондяк… Хакан подумал некоторое время и, отодвинув опасного соперника назад к реке, выставил своего сына Илдея. Вот теперь хорошо, совсем хорошо! Теперь уже ничто не беспокоит хакана. Все на своих местах. Две фигурки особенно удались: Илдей – точь в точь, круглая жирная катышка, смешно растопырил руки; Кондяк – облезлый, точно старый бурдюк, с длинной тугою косой за плечами. Любава, шестая жена хакана, войдя в шатер, всплеснула руками. Хакан еще шире растянул губы в улыбке, показал кривые острые зубы; в щелях глаз его стали перекатываться веселые огоньки. Потом затряслась борода, он издал хриплый звук – засмеялся. Смеялся долго, пока Любава рассматривала игрушки. Курей торжествовал. Непобедимо глиняное войско! Стрелки из лука не просят пшена и мяса, а лошадей не надо выводить на пастбище! У начальников нет сердца, и потому они непобедимы, ничто не может разжалобить их. О сладкая мечта! Но Курей вдруг перестал смеяться: сделав Любаве знак удалиться, он упал на ковер и притворился спящим. Глаза зорко смотрели сквозь щели бескровных пальцев. Кто то, тяжело дыша, снимал у входа обувь. Вошел Кондяк. На нем была массивная короткорукавная кольчуга с прикрепленным нагрудником, сыплющим малиновыми искрами гранатов, островерхая кожаная шапка с кисточкой конских волос, из под нее – масляная коса. Лоб в испарине, пушистые рысьи усы слиплись. Некоторое время молча разглядывал глиняшки, узнав себя, выдвинул вперед. Зацепил фигурку Илдея, у того отвалилась голова, покатилась под ноги коню. Кондяк прошел по шатру неслышными шагами, прощупал шелковые полотнища концом сабли и, убедившись, что телохранителей нет, занес клинок… Было тихо, звенели кузнечики, лениво отворачивался ветром край шатрового полога, да по временам доносился крик дозорного: «Эзитурэм! Эзитурэм!» Хакан открыл глаза, зевнул, пододвинул подушку, выпрямился. – Пришел? – начал он, посмеиваясь. – Приползла, подкаменка, змея линючая? Пришел, мохнатый паук на ходулях?.. Приползла, белесая вошь?.. – хакан запнулся потому, что не знал ничего более гнусного. – Ты заносишь саблю над сородичем, не думая о том, кем ты будешь, пролив родственную кровь. Самая бедная палатка, разбитая на камнях, будет гнать тебя, как если бы ты коснулся при входе ее веревок… Нигде ты, гнусный разбойник, не найдешь приюта, ни в одном улусе не будет тебе места; жены сбегут от тебя, и ты сдохнешь от того, что съеденный тобою баран обрастет шерстью в желудке. – Хакан! – взбеленился гость. – Прикажи идти на приступ!.. Руссы ослабли… руссы много дней ничего не ели и жажда сожгла их внутренности. Я поведу впереди свои пять тысяч, и за нами пойдут остальные. – Ты рвешься на приступ потому, что греки пообещали тебе большую награду и высокое звание патрикия… Нет, не быть тебе римским патрикием, Кондяк, и не повезут твои лошади драгоценные одежды из царского города. Успех не придет до тех пор, пока ты не выкупишь у шайтана своей души и не положишь ее к ногам повелителя. Курей упер в грудь седую бороденку, помигал косыми глазами, глиняное лицо еще больше посерело. |
