– Ваши слова мне мало что говорят, но объясниться вам, капитан, конечно, придется. Передайте свою шашку и револьвер солдату – вы арестованы по подозрению в преднамеренном убийстве. Извольте следовать за мной.

Лихунов видел, с какой затаенной, плотоядной, дикой радостью сообщает жандарм ему свое решение, слышал запах лука, долетавший до него, и чувствовал полное бессилие, какую-то младенческую беспомощность, совершенную невозможность противостоять ужасной, всеразрушающей силе хорошо отработанной кем-то системы, методично, шаг за шагом двигающей огромную стотысячную толпу людей, заключенных в стенах крепости, к полному уничтожению.

Когда Лихунова вывели из-за кустов, Маша сидела на скамейке с крепко сцепленными на коленях руками и смотрела на них. Вскинула голову и, посмотрев на Лихунова, сразу все поняла.

– Константин Николаевич, я во второй госпиталь определена. При нем и жить буду…

Но Лихунов ничего не ответил девушке, только посмотрел на нее благодарно и прямо. Он знал, что уже любит ее и будет любить Машу долго, может быть, всегда. Лихунов также знал, что и она полюбила его, но капитан догадывался еще и о том, что между ними стоит что-то очень высокое, крепкое, надежнонепрошибаемое и безжалостно-тупое, как тот форт, что он недавно видел. Эта преграда будет разделять их всю жизнь, никогда не позволяя быть им вместе.

ГЛАВА 11

Военный следователь Акантов сидел за своим широким столом, покрытым отличным зеленым сукном, подперев свою лысую, с очень острой макушкой голову, и с интересом слушал решения главного военного суда, которые читал ему писарь, ведший обычно протоколы допросов. Писарь, зажиревший на теплой должности малый лет тридцати, знавший, что доставляет чтением удовольствие своему начальнику, часто отрывал от журнала взгляд и смотрел на Акантова.

Внезапно чтение было прервано появлением в комнате конвойного унтера, лениво спросившего:

– Арестованного Лихунова капитана вводить, что ль, али нет? На двенадцать допрос назначили, ваше благородие.

Следователь словно очнулся, снял с руки свою лысую, островерхую голову и зачем-то быстро-быстро потер сухими ладонями.

– Давай, давай, давай! Веди скорее!

– Слушаюсь, – подал голос конвойный и скрылся за дверью.

Огорченный писарь закрыл журнал.

– Что ж, ваше благородие, повременить читать? Самое-то интересное про Вриони этого осталось…

– Да, повремени, Петруша, повремени,- одергивая китель и проводя рукой по гладкой голове, сказал следователь.- Протоколировать изготовься. Тут поинтересней дело, с Лихуновым этим…

Ввели Лихунова, державшего руки за спиной, с серым, помятым из-за бессонной ночи, проведенной в камере предварительного заключения, лицом. Акантов с улыбкой поднялся, вежливо предложил Лихунову садиться, долго расспрашивал о совершенно постороннем и лишь спустя минут десять, со вздохом, словно подчиняясь печальной необходимости вести допрос, начал спрашивать обычное: о возрасте, месте службы и прочее. Лихунов был хмур, но отвечал точно и с готовностью – он ждал подходящей минуты, чтобы рассказать следователю об услышанном в лавке разговоре, однако Акантов не спешил касаться вчерашнего трагического эпизода, а копал издалека:

– Расскажите-ка, господин капитан, о том, как штабс-капитан Васильев застрелил в вашем присутствии военнопленного австрияка Вальтера Зинклера?

Лихунов знал, что когда-нибудь его будут спрашивать о случившемся в Юрове, но сейчас он был не готов к ответу, поэтому рассказывал долго, начав с того, как Залесский стал пробовать лепешку австрияка. Следователь слушал его подчеркнуто внимательно, будто от этого зависела его собственная судьба, а не судьба Васильева или Лихунова.