– А сколько у тебя всего детей, Тетушка Фина?

– Шестнадцать или девятнадцать, а может, восемнадцать. Sólo Dios sabe. Только Бог знает точно.

– Но почему ты не знаешь?

– Потому что некоторые умерли, еще не родившись. Некоторые родились angelitos . А другие так и не родились. Или исчезли, и мы забыли о них, словно они мертвые. Один мальчик с волосами как после урагана прислал нам открытку из Гаваны, а потом маленький кораблик, сделанный из кораллов и ракушек, он до сих пор где то у меня валяется, но это было много лет тому назад. А где остальные? Sólo Dias. Один Бог знает.

Вот как объясняет это Тетушка Фина, и только позже Соледад услышит о ребенке, умершем из за того, что проглотил крысиный яд, и еще об одном, чью голову отрезал трамвай, с которого он упал, о девочке, у которой родился свой ребенок и которую услали неведомо куда, о мальчике, удравшем после того, как выяснилось, что он вытворял гадости с маленькими сестричками. Ну и так далее. Но кто бросит камень в Тетушку Фину? Матерям не рассказывают такие вот истории.

В доме Тетушки Фины яростно соперничают самые разные запахи. По первости Соледад старается дышать ртом, но скоро привыкает к облаку пара над бельем, кипящим в тазах со щелоком, к запаху горелой картофельной шелухи, поднимающемуся от накрахмаленной ткани под раскаленным утюгом, к тому запаху, что исходит от кислых, как деревенский сыр, пятен на плече, оставшихся после того, как ребенок срыгнул, к резкому запаху мочи от горшков.

Каждый день тетушку Фину ждет бесконечная гора одежды, которую надо перестирать и перегладить, ведь Тетушка Фина – прачка. Такова ее расплата за замужество по любви. Ее муж – morenito  с лунообразным лицом, гладким, словно попка младенца, и длинным носом майя с маленькой шишечкой на самом его кончике. «Он artista , мой Пио, – гордо говорит Тетушка Фина, а Пио тем временем слоняется по кухне в одних трусах и шлепанцах. Пио играет на гитаре и распевает романтические баллады, он разъезжает по стране с другими участниками представлений; его искусство часто зовет в дорогу. На алтаре, что на тетушкином комоде, стоит фотография этого самого Пио, одетого в украшенный вышивкой, усеянный серебристыми блестками костюм charro, на голове у него невероятной величины sombrero, заломленное под таким углом, что не видно глаз, шнур от шляпы проходит прямо под выпяченной нижней губой, в толстой руке, щеголяющей вычурным золотым кольцом, сигарета зажата между указательным и средним пальцем. Почерком, напоминающим о «Тысяче и одной ночи», Пио собственноручно надписал эту фотографию: «Обворожительной Ансельме с любовью, Пио». Но имя Тетушки Фины – Джозефина.

Все это происходит перед самой революцией. Мехико с его вымощенными улицами и тенистыми бульварами, с арабесками балконов и фонарей, с трамваями и парками, с развевающимися флагами и военным оркестром, играющим вальс в узорчатом павильоне, известен как Город дворцов, как Париж Нового Света.

Ах да, я помню. Музыка моего времени! «Поэтический вальс», «Вальс мечта», «Любовный вальс», «Вальс каприз», «Меланхоличный вальс», «Сомнение», «Печальный сад», «Умереть ради твоей любви», «Вальс без названия».

Но что из этого известно Соледад? Ее мир берет начало и имеет свой конец в доме Тетушки Фины. Единственная песня, известная ее сердцу, это…

«Я совсем одна».

Был почтальон, а у того был свисток с пронзительным, полным надежды звуком. А вдруг. При звуке свистка слегка подпрыгиваешь. А вдруг. Но ей никогда не приходили письма. Даже небольшой записки, написанной пусть не самим отцом, но хотя бы писцом на площади под его диктовку.