|
Вы говорите про мою «евангельскую кротость» — ах, Боже мой, как же существовать без нее, уж совсем без нее? Видите, до чего дошел мир без нее, — при замене ее «древними германскими богами»! А что до меня лично, то ведь подумайте, как мало осталось мне существовать на земле. К тому же вот уж поистине: «Злобою сердце питаться устало…» Всего доброго вам и дорогой Любови Александровне.
Ваш Ив. Бунин Мой привет вашему чудесному сыну.
И. А. Бунин — Полонским Я. Б., Л.А. и А.Я., Грас 23.4.45 Милые друзья, надеемся быть в Париже 1-го мая. Поздравляю с Берлином. «Mein Kampf…» повоевал, так его так! Ах, если бы поймали да провезли по всей Европе в железной клетке. Сердечно обнимаю, Ваш Ив. Б.
Эпилог I
Яркое февральское солнце разыгралось вовсю. Веселыми бликами оно отражалось в громадных стеклах трехэтажного дворца, построенного последним Романовым. Почти полвека назад здесь, в Ливадии, Николай Александрович принял присягу на российский престол. И тогда же, как помнит читатель, он провел амнистию. Среди прочих преступников от наказания был освобожден двадцатичетырехлетний дворянин Иван Бунин, торговавший книжечками толстовского издательства «Посредник» «без законного на то разрешения». Теперь к царскому дворцу подкатил, блестя черным лаком, бронированный ЗИС-101. Стоявший на подножке охранник соскочил на ходу и распахнул дверцу. Из машины медленно, с подчеркнутым чувством собственного достоинства вышел Сталин. Его сопровождал переводчик Бережков, имевший в июне сорок первого кулуарную беседу с Риббентропом. Через минуту-другую их с искренней радостью приветствовал Франклин Рузвельт. Он испытывал к Сталину самые теплые симпатии. И это несколько тревожило Черчилля, остановившегося в Воронцовском дворце. Несколько успокаивали лишь сведения от агентов в США: президент, сообщали они, тяжело болен и более полугода не проживет. Рузвельт хитро подмигнул Сталину, кивая на Бережкова: — Узнаю симпатичного молодого человека! Это тот самый, у которого хороший аппетит? Вожди весело расхохотались, и обстановка сразу сделалась легкой, непринужденной. Сталин улыбнулся: — Их двое таких, кто прославился благодаря хорошему аппетиту, — Гаргантюа и вот наш Валентин. Бережкову, нежданно ставшему центром внимания, пришлось реплику перевести. Рузвельт звонко расхохотался, его, несколько сдержанней, поддержал Сталин. Вожди вспомнили действительно забавный случай, происшедший в декабре сорок третьего года в Тегеране. Эту историю мне рассказал сам ее герой — Бережков, симпатичный человек, с которым меня когда-то свела жизнь. Сталин давал обед участникам знаменитого совещания. Стол на девять персон был накрыт в небольшой гостиной. Справа от Сталина сидел Черчилль, слева — Бережков, напротив — Рузвельт. Советский переводчик, целый день не имевший ни минуты покоя, был голоден как волк. Ему, как и остальным гостям, подали закуски, затем бульон. Бережков, верный протоколу, к еде не притрагивался — в любой момент он должен быть готов переводить. Но высокие гости тоже, видно, проголодались и, увлекшись едой, молча пережевывали. И вот когда подали бифштекс — сочный, пышный, источавший божественный аромат, — Бережков не выдержал, рискнул: изрядный кусок он быстро сунул в рот. И — нарочно не придумаешь! — Черчилль именно в этот момент лениво обратился к Сталину: — А что, если Сталинград, для назидания потомкам, навсегда оставить в руинах? Перевод должен был следовать немедленно. Но Бережков сидел с набитым ртом, дико вращал глазами и не мог издать ни звука. |
