Симонов положил руку на сильную, в синеватых прожилках кисть Бунина, внимательно заглянул ему в лицо, неожиданно спросил:

— Иван Алексеевич, вы ведете личный дневник?

У Бунина потянулись вверх брови:

— Разумеется! А что?

— Можно вас просить: не писать в дневник и никому не сообщать содержания наших бесед? Я могу положиться на вас? Мне хочется быть с вами предельно откровенным.

Бунин чуть побледнел, вилка выпала из руки.

— Да, Константин Михайлович… слово чести!

— Иван Алексеевич, надо быть готовым не только к этим сложностям. Наша страна сильная, могучая. Сталин заботится о лучших писателях. Но положение вчерашнего эмигранта поставит вас в особый ряд. Я уверен, что встретят вас как героя. Но я вовсе не уверен, что уже через месяц-другой не начнутся проблемы…

— С цензурой, что ль?

— И с ней тоже. Настроение наших властей меняется быстро. На возвращенцев принято смотреть как на шпионов. Это дикость, но она реально существует. Многие из вернувшихся прямиком направляются в Сибирь — в лагеря.

Они выпили еще и еще, но настроение стало тяжелым. Бунин подавленно произнес:

— Спасибо, Константин Михайлович, за ваш честный совет. Я отлично представляю, на какой подвиг вы пошли. — Пожевал маслину. — Нет, я не поеду, не поеду на старости лет… это было бы глупо с моей стороны… Нет, я не Куприн, я этого не сделаю. Но вы должны знать, что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все, что я написал до этого, в том числе «Окаянные дни», я по отношению к России и к тем, кто ею нынче правит, навсегда вложил шпагу в ножны, независимо от того, как я поступаю сейчас.

Симонов почувствовал облегчение, он предупредил, его совесть теперь была чиста. Желая разрядить обстановку, сказал:

— Но, Иван Алексеевич, интерес к вашему творчеству в СССР велик! За вашими книгами настоящая охота в букинистических магазинах.

— Вот это и жаль — только в антикварных лавках! А я ведь пишу для народа, для русского народа…

— Мне скоро уезжать, Иван Алексеевич! Где устроим мои проводы, в какой ресторан вас пригласить?

— Нет, довольно, — решительно заявил Бунин. — Наоборот, пора мне вас пригласить к себе. — Погрустнел. — Правду сказать, наш быт теперь таков, что и гостя принять нет возможности.

Симонов попросил:

— А давайте, Иван Алексеевич, все сделаем на коллективных началах: ваша территория, мой провиант…

— Пожалуй, — охотно согласился Бунин.

В те дни в Париже проходила конференция четырех министров союзных держав. Между Парижем и Москвой ежедневно курсировали самолеты. Симонов, расставшись с Буниным, сразу поехал в гостиницу, к советским летчикам. Они как раз летели в Москву, Бунина не читали, но рады были помочь знаменитому Симонову.

— Ребята, держите деньги, выполняйте правительственное задание!

Симонов объяснил им суть дела и дал записку в Москву. Летчики передали записку домашним Константина Михайловича. В Елисеевском магазине (он был тогда коммерческим, торговал по высоким ценам, но зато без карточек) накупили сугубо отечественной снеди: громадных сельдей — залом, черный хлеб, калачей, любительской колбасы и прочего. Все это на второй день было доставлено в Париж, а затем — домой Бунину.

Ивана Алексеевича все это растрогало. Он ел колбасу и приговаривал:

— Да, большевистская колбаска хороша!

Гостями Бунина были Тэффи и понравившийся Симонову Адамович, «один из самых умных литературных людей в эмиграции», как позже он писал.