Японцев притащили в один из каторжных бараков, где оборудовали лобное место в виде полутора десятка веревок с петлями, переброшенных через потолочную балку. Взгромоздили пленных на чурбаки и надели им на шеи петли. К моему удивлению, никто из японцев даже не помышлял о сопротивлении – они как безвольные куклы просто выполняли команды. Роль палачей исполняли ополченцы из числа жителей Тымова, никого из них не пришлось заставлять – вызвались сами. Неудивительно, после того, что творили здесь сыны Страны восходящего солнца.

Стерлигов зачитал поименный приговор, затем коротко и резко скомандовал, словно отрубил:

– Привести приговор в исполнение!

Чурбаки с грохотом покатились по дощатому полу. Глядя на танцующих висельников, я опять не удержался и процитировал стихи. Затем посмотрел на подполковника Огаву – того привели вместе с остальными, но пока не трогали.

Почувствовав мой взгляд, японец угрюмо буркнул:

– Меня вы не напугаете – я готов к смерти.

– Подождите умирать, подполковник… – Я изобразил самую гнусную из своих улыбок и жестом подозвал Ахмета.

– Мне все равно. – Японец криво ухмыльнулся.

– Эта, да, мирза? – К нему приковылял бывший бухарский палач и, что-то бормоча себе под нос, принялся обмерять веревочкой.

– Что он делает? Зачем? – Подполковник шарахнулся от Ахметки.

– Э-э-э, сиди смирно, шайтан. – Старик ткнул пальцем японца в шею, после чего тот сразу завалился на бок. – Во-от… какая маладец. Спрашивай, мирза, шевелить не может, слышать и болтать может.

Я присел возле подполковника.

– Ничего особенного он не делает. Просто измеряет вас перед тем, как посадить на кол. Это не так просто, как можно подумать сразу. Но Ахмед – большой мастер, вы будете умирать долго. Очень долго. Возможно, даже доживете до того времени, как сюда придут ваши. Но, увы, они вам уже ничем помочь не смогут…

Огава тихо и обреченно завыл.

– Что такое, подполковник? Вы же помните? Участь побежденных всегда незавидна.

– Уже можино? – Ахмед поклонился мне и довольно потер руки. – Хорошо сидеть будет, шайтан. Э-э-э, давай, мала-мала, впереди таскай…

Пара подручных потащила Огаву к лежавшему рядом заостренному колу. Я не удивился, так как не раз наблюдал процедуру. Вопреки распространенному в современности мнению, на кол почти никогда сразу не сажают, кол вставляют в специальное отверстие в полу уже со слегка насаженным «клиентом», извините за подробности.

Но вот тут случилась легкая заминка. В барак влетел батюшка Валериан и строго буркнул мне:

– Есть разговор, сын мой, а вы погодите…

А на улице налетел на меня коршуном.

– Ты что творишь? – яростно шипел батюшка. – Ты пошто измываться удумал над рабами божьими? Али нехристь какой? Или безбожник? Не можно! Истинно говорю, не можно! Побойся бога!

– Да не шипи ты… – Я с трудом сдержался, чтобы не оттолкнуть священника. – Жалеешь косоглазых ублюдков? Забыл, отче, что они здесь творили? Или иди поговори с людьми из Усть-Лужья, они тебе расскажут. И про бабку Неонилу, что спалили в овиннике, и про Настю. И про Яцека, которого сожгли на кресте, и про его жену Станиславу, которой вспороли живот и отрезали груди. Деток, которых заморили голодом, тебе не жалко?

– Жалко… – Старик обмяк, словно из него выпустили воздух. – Мне всех жалко. Вешать – вешай, не смею препятствовать, заслужили. Но измываться не смей. Не по-божески это, не по-христиански…

«Ага, не по-христиански… – зло подумал я. – Сам видел, как на колья десятками сажали жильцов московских, а дьяка Курицына в клетке жарила та самая милостивая христианская церковь.