— Ну, значит, она нескромна?

— Да она чиста, как Пресвятая Дева!

— Тогда, что она небогата?

— Да как же! Если Бернар не будет против, то ей достанется половина всего, что у нас есть.

— О, можешь быть спокойна, — засмеялся Гийом своим беззвучным смехом, — Бернар возражать не будет!

— Да нет, — покачала головой жена, — дело совсем не в этом.

— А в чем же тогда?

— Я говорю про ее религию, — со вздохом сказала Марианна.

— Ах, вот что! Из-за того, что Катрин — протестантка, как и ее бедный отец… Все та же песня!

— Ну, знаешь, не много найдется людей, которые с радостью примут еретичку в семью.

— Такую еретичку, как Катрин? Ну, значит, я совсем не похож на других: я каждое утро благодарю Бога за то, что она живет в нашей семье!

— Все еретики одинаковы! — настаивала Марианна с категоричностью, способной сделать честь какому-нибудь богослову шестнадцатого века.

— Ты это точно знаешь?

— В последней проповеди, которую я слышала, его высокопреосвященство епископ Суасонский сказал, что все еретики прокляты!

— То, что говорит епископ Суасонский, меня интересует не больше, чем зола из моей трубки, — сказал Гийом, постукивая своей носогрейкой по ногтю большого пальца, чтобы вытряхнуть пепел. — Разве аббат Грегуар не говорил нам в каждой своей проповеди, а не только в последней, что все люди с добрым сердцем — избранники Божьи?

— Да, но епископ лучше знает, потому что он епископ, а аббат Грегуар — только аббат, — упорно стояла на своем жена.

— Ладно, — сказал Гийом, который за это время снова набил трубку и, по-видимому, желал выкурить ее в полном покое, — ты сказала все, что хотела?

— Да, хотя все это не значит, что я не люблю Катрин, так и знай!

— Я это знаю.

— Я люблю ее как родную дочь!

— Я в этом не сомневаюсь.

— И я знать не желаю того, кто вздумает мне сказать что-нибудь дурное о Катрин или сделать ей какую-нибудь неприятность!

— Прекрасно! А теперь один совет тебе, мать!

— Какой?

— Ты уже достаточно поговорила.

— Кто, я?

— Да, так я считаю… Поэтому не говори больше ничего, пока я тебя не спрошу… или же тысяча проклятий!..

— Именно потому, что я люблю Катрин так же, как Бернара, я сделала то, что сделала, — продолжила жена (по-видимому, подобно г-же де Севинье, она приберегла для постскриптума самое интересное).

— Ах, черт возьми! — почти испуганно вскричал Гийом. — Значит, тебе мало разговоров, ты еще что-то сделала?.. Ну что же, послушаем, что ты там сделала!

Гийом, вновь зажав губами не зажженную, но плотно набитую трубку, скрестил руки на груди и приготовился слушать.

— Потому что, если бы Бернар мог жениться на мадемуазель Эфрозине, а Парижанин — на Катрин… — продолжала женщина, оборвав фразу на самом захватывающем месте по всем правилам ораторского искусства, в знании которого ее трудно было заподозрить.

— Ну, так что ты сделала? — спросил Гийом, вовсе не собиравшийся поддаваться на ее ораторские уловки.

— В тот день, — продолжала Марианна, — папаша Гийом должен будет признать, что я не бекас, не гусыня и не журавль!

— О, это я признаю прямо сейчас: бекасы, гуси и журавли — птицы перелетные, а ты вот уже двадцать шесть лет меня выводишь из себя каждую весну, лето, осень и зиму!.