Солнце ярко озаряло улицу Монне, и кумушки сплетничали у дверей так же весело, как будто в течение десяти месяцев ни одно кровавое облако не останавливалось над городом, когда Морис возвращался с обещанным кабриолетом.

Он бросил вожжи уличному чистильщику сапог с паперти св. Евстафия и весело взбежал по лестнице.

Какое живительное чувство — любовь! Она оживляет сердца, умершие для всякого ощущения; населяет пустыни, вызывает перед глазами призрак любимого существа, она делает то, что голос, поющий в душе влюбленного, показывает ему всю вселенную, озаренную лучами надежды и счастья. И так как в то же время это чувство эгоистично, то оно ослепляет влюбленного для всего, что не есть предмет его любви.

Морис не видел этих кумушек, не слышал их россказней; он видел только Женевьеву, которая собиралась к отъезду, обещавшему им свободу и счастье; он слышал только Женевьеву, которая распевала свою любимую песенку, и песенка эта так приятно звучала в его ушах.

На площадке лестницы Морис остановился; дверь была полурастворена. Обстоятельство это удивило Мориса, привыкшего видеть ее постоянно запертой. Он посмотрел вокруг себя, чтобы убедиться, нет ли Женевьевы в коридоре, но ее там не было.

Он прошел прихожую, столовую, гостиную, осмотрел спальню, но все эти комнаты были пусты. На зов его никто не откликался.

Слуга, как известно, вышел; Морис подумал, что в его отсутствие Женевьеве понадобилась веревочка, чтобы связать пожитки, или какая-нибудь провизия на дорогу и что она пошла сама купить их в лавке. Такое безрассудство показалось ему слишком непозволительным; однако он еще не сомневался ни в чем, хотя сильно был встревожен.

Таким образом Морис поджидал, ходя вдоль и поперек по комнате и по временам взглядывая в полурастворенное окно, в которое врывался временами ветер, захватывавший с собой брызги шедшего в то время дождя.

Вскоре Морису почудились шаги по лестнице; он прислушался — это не были шаги Женевьевы; тем не менее он выбежал на площадку, наклонился через перила и увидел своего слугу, который поднимался по ступенями с обыкновенной лакейской беспечностью.

— Сцевола! — закричал Морис.

Слуга поднял голову.

— А! Это вы, гражданин!

— Да, я; а где же гражданка?

— Гражданка? — спросил Сцевола, поднимаясь по лестнице.

— Разумеется. Не видел ты ее внизу?

— Нет.

— Так сойди вниз и справься у привратника и соседей.

— Сию минуту.

И слуга повернулся.

— Да шевелись же скорее!

Морис подождал минут пять на лестнице; потом видя, что Сцевола не идет, вернулся в свою квартиру и опять высунулся из окна.

Сцевола заходил в две-три лавочки и уходил из них, ничего не узнав.

Морис в нетерпении окликнул слугу и, когда тот взглянул наверх, сделал ему знак вернуться домой.

— Не может быть, чтобы она вышла! — говорил себе Морис и опять начал звать: — Женевьева! Женевьева!

Но все было мертво, и даже эхо опустевшей комнаты не отвечало на его зов.

Явился слуга.

— Ну, что? — спросил Морис.

— Ее видел только привратник.

— Видел?

— Да, но соседи не видели.

— Так ты говоришь, что ее видел привратник? Каким образом?

— Когда она выходила отсюда.

— Разве она ушла?

— Должно быть, так.

— Одна? Не может быть, чтобы Женевьева ушла одна.

— Я не говорил этого, гражданин: она ушла с мужчиной.

— Как!.. С мужчиной?

— По крайней мере, так говорил привратник.

— Разузнай, что это за мужчина!.