Через несколько минут, сжимая под мышкой охапку икон, из собора вышел сияющий Резаный.

– Ну бля буду, старина! – завопил он на весь двор. – Ты посмотри, какие доски темные. Это они от времени почернели, – ликовал Резаный. – Да здесь целое состояние. Повезло так повезло!

С колокольни жахнула ракетница. Взлетев, ракета рассыпалась зеленоватыми огоньками. Вторая ракета была красной, выстрел ахнул под куполом колокольни, отозвавшись тонким мелодичным звоном.

– Да что же он, зараза, делает! – возмутился Резаный, поглядывая на пономаря, темной, почти зловещей тенью шнырявшего в проеме бойниц. – Ментов наводит!

– Дай-ка сюда! – бесцеремонно сорвал карабин с плеча Резаного Фомичев. Привычно щелкнул затвором, заставив переместиться смертоносную начинку в патронник, и уверенно стал отлавливать в прицел тощее тело пономаря. – Ну давай, давай, – миролюбиво упрашивал он, – откройся!

Пономарь, отрок лет двадцати, не замечая опасности, затаившейся внизу, взялся обеими руками за канат, чтобы разбудить многопудовый колокол. Но Паша Фомичев, отыскав его на конце мушки, злорадно стиснув челюсти, плавно надавил на курок. Ахнул выстрел, заставив вспорхнуть чайку, устроившуюся во дворе на куче мусора, и пономарь, картинно взмахнув руками, ломая дощатые перегородки звонницы, полетел вниз. Удар получился громкий, как будто и не человек упал вовсе, а ухнул с высоты мешок, набитый чем-то тяжелым.

– Уходим, если менты ракеты увидели, то скоро здесь будут! – заторопился Фомичев, увлекая за собой Резаного. – Карабин возьми.

– Да что же вы, ироды окаянные, сделали! – прохрипел от ярости игумен. Нижняя его челюсть мелко подрагивала, и теперь стало ясно, что он очень стар. – Он же еще мальчик совсем, ему бы еще жить да жить!

Игумен встал на пути Фомичева непреодолимой преградой: не обойти более и не перешагнуть. Паша Фомичев чуть приостановился и, не тратя больше времени на бесполезные объяснения, выстрелил в отца Гурьяна. Старик ухватился ладонью за грудь, пошатнулся и, как-то враз усохнув, повалился на булыжник.

– Иконы не забудь, – бросил через плечо Костыль и, наступив на распластанную ладонь старика, вышел за пределы монастырской стены.

Позади сопел Резаный и тащил под мышкой иконы. Дважды падали они в черное месиво дороги, и Резаный, вспоминая всех чертей подряд, вытаскивал из грязи запачканные доски.

Костыль остановился только через пару километров, когда проселочная дорога, наезженная обыкновенными телегами, вдруг неожиданно разветвилась, поворачивая к морю.

– Вот что, – выдохнул Костыль, сгружая с плеча золотую поклажу. – В двух километрах отсюда проходит железнодорожная ветка.

Резаный только неопределенно хмыкнул. Он уже убедился, что расспросами от Костыля ничего не добиться, кроме, разумеется, неприятностей. Резаного так и подмывало спросить про старателей на берегу моря, поджидавших беглецов чуть ли не как родных, про монастырь и про неведомого Герасима. И вообще, что может связывать такого вора, как Костыль, со святыми старцами, но он благоразумно помалкивал, полагая, что в этом случае может остаться не только без причитающейся ему доли россыпного золотишка, но и без самой головы.