– Шаман, оставь!
– Извини меня, Святой, но здесь твое слово ничего не значит. Теперь это моя девочка, а значит, я сам решаю, как с ней поступить: простить или отправить на панель.
– Хорошо, во сколько ты оцениваешь ее грех?
– А вот это деловой разговор, – одобрительно кивнул головой Шаман. – Думаю, тысяч тридцать.
Святой сорвал с руки перстень – старинной работы, но не тот, что полагался ему как хранителю общака, а просто очень на него похожий, и сдержанно проговорил:
– Эта вещица стоит больших денег, возьми ее пока в залог, когда у меня появятся деньги, я отдам тебе тридцать тысяч.
Помедлив, Шаман ухватил перстень двумя пальцами и, глянув на камень, оценил:
– Изумруд. Золото. Тонкая вещь, ничего не скажешь, умели в старину работать. Ты думаешь, я откажусь, Святой? Ничего подобного, возьму! Это тебе будет наука. Здесь не монастырь, с возвращением тебя в циничный мир. – Он сунул перстень в карман и, повернувшись к Оксане, покорно ожидающей своей участи, небрежно бросил: – Ты свободна. Иди погуляй, что ли… Нам нужно поговорить.
Оксана обиженно дернула головой, и густая темно-русая прядь тяжело колыхнулась, рассыпавшись по плечам. Неприветливо щелкнул замок, послышался рассерженный стук каблучков.
– Как она тебе? – с любопытством поинтересовался Шаман, ткнув через плечо большим пальцем. Святой промолчал. – Вижу, что разочаровался, – подбородок Шамана капризно дернулся. – А по мне так ничего. Особенно когда раззадоришь… Она так подбрасывает, что летишь под самый потолок.
Глаза у Шамана небольшие, чуть раскосые, с легким прищуром – подарок от предков половцев, смотрит так, будто душу наизнанку выворачивает.
– Тебя это очень интересует? – бесцветным голосом спросил Святой.
– А что, поделился бы по старой дружбе. Помнится, до твоего добровольного заточения мы с тобой не только впечатлениями делились, но еще и бабами… А? Или ты уже подзабыл? – неожиданно лицо Шамана расплылось в широченной улыбке. – Понимаю тебя. Просто в монастыре ты форму потерял, без баб-с.
Действительно, стоило пообщаться с Шаманом, чтобы понять, что пребываешь не в монастыре, где самое страшное наказание – епитимья игумена, а в мире человеческих джунглей, с которым, казалось, распрощался навсегда. И в Святом мгновенно проснулись прежние инстинкты. Так бывает с диким зверем, долгое время жившим в клетке и наконец вырвавшимся на свободу. Сначала он с трудом верит в собственное освобождение и, задрав морду, чутко принюхивается к тревожным запахам, а среди гаммы незнакомых и очень манящих запахов старается распознать родной – запах клетки. И, не обнаружив его, уверенно идет дальше, подчиняясь своим инстинктам, главный из которых: рви другого, чтобы не погибнуть самому.
Лицо Святого помрачнело.
– Не испытывай моего терпения, Шаман. Даже у бывшего монаха оно не беспредельно.
Шаман довольно крякнул:
– Ну наконец-то, я все-таки тебя растряс. Узнаю прежнего Святого! Кажется, мы с тобой назвались братьями. Ты это в голову не бери, можешь забыть, если тебе это в тягость… В этом мире многое изменилось, пока ты отсутствовал. Не буду скрывать, я тоже стал немного другим.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил Святой, стараясь выглядеть спокойным.
– А вот это уже разговор по существу, – одобрительно продолжил Шаман. Он неторопливо извлек из кармана пачку сигарет и, выбив щелчком две штуки, предложил одну из них Святому. Натолкнувшись на чуть насмешливый взгляд Герасима, с досадой сунул сигарету обратно. – Извини, забыл. – И, уже шутливо поглядывая на прежнего монаха, протянул: – Насколько мне известно, прелюбодеяние – не самый страшный грех, вот коптить адским зельем, это да! Ну да ладно, оставим это. |