– Не помешал, Герасим? – сдержанно полюбопытствовал игумен.

– Вы, как всегда, кстати, отец Гурьян, – стараясь скрыть волнение, произнес Герасим. – Икону написал… «Спас Нерукотворный». Такую, как вы просили, для храма Радость Всем Страждущим.

Старик, чуть подобрав длиннющие полы рясы, шагнул в келью и, отыскав глазами икону, сдержанно, подавляя распиравшие его чувства, протянул:

– Эко, как углядел! У Рублева он построже будет, – старец чуть прищурился, – вот здесь у Спаса морщинка, здесь еще одна черточка… Она его делает строже да и старше. А на твоем как будто бы разгладились складки.

– Не понравилось, отец Гурьян? – не подобает монаху тревожиться, но голос предательски сорвался.

Настоятель отвел взгляд от иконы и с укором посмотрел на воспитанника.

– Не забывай, что ты не художник, а богомаз, а это народ особенный. Их руками боженька на мир смотрит. – Старик взял в руки икону и внимательно всмотрелся в лик Спаса. – Хм, а теперь он строг, будто бы чего-то сказать хочет. Хороша икона, не тревожься, – успокоил Герасима игумен. – Освятим ее да и установим на самое почетное место.

– Значит, не зря старался, – улыбнулся монах, от сердца малость отлегло.

– Не зря, не зря, сын мой, – почти ворчливо отозвался старик, – только я ведь к тебе не с тем пришел. Гости к тебе явились, – проницательный взгляд отца Гурьяна застыл на растерянном лице иконописца, заставив его слегка смешаться.

– Вот как? И кто же это? – Герасим выглядел удивленным. – Заказчики?

Игумен неопределенно хмыкнул, потом, подумав, ответил обстоятельно:

– На божьих людей они не похожи. Да и одеты как миряне. – Неожиданно старец сделался серьезным и продолжил: – Хотя кто знает, может, я ошибаюсь, и они имеют какое-то отношение к духовному званию… У одного из них я на шее цепь золотую разглядел весом граммов в двести, да распятие золотое с дюжиной бриллиантов. Думаю, на полкило потянет. У другого тоже крест есть, но поскромнее, да и камешки пожиже будут. На третьем рубашка расхристана, а на волосатой груди крест в аршин выколот. Да и на пальчиках у каждого крестики просматриваются… тоже выколоты. – Лицо у Герасима изменилось, на худых скулах отчетливо проступили глубокие складки, а игумен, будто бы не замечая растерянности монаха, продолжал все тем же бесстрастным тоном: – Признаюсь тебе откровенно, Герасим, хотел я их спровадить прямо с порога. Но что делать, они пришли к тебе, а ты у нас человек уважаемый и, опять-таки, иконы пишешь. Я у тебя никогда не спрашивал, как ты к нам в монастырь пришел, а только к собственному покою люди идут разными дорогами. Вот так-то… Знаю, что не все у тебя в жизни гладко было. – И, махнув рукой, добавил: – А впрочем, кто из нас не без греха! Принимай гостей, – и мягко притворил за собой дверь.

Через минуту в коридоре послышался сдержанный говор, короткое нерешительное топтание у входа, и дверь нешироко открылась.

– Можно? – раздался хрипловатый, прокуренный бас, и в келью гуськом, явно смущаясь, протиснулось трое крепких мужчин.

Герасим, сидевший на грубоватом табурете, невольно привстал и, справившись с первой растерянностью, сделал небольшой шажок навстречу гостям.

– Ну, здравствуй, Святой, – произнес один из них, тот, что стоял ближе остальных, невысокий, с длинными руками. Он напоминал ископаемого членистоногого, выбравшегося на сушу, – передвигался чуть боком, глаза слегка навыкате, привыкшие без конца высматривать добычу, протянул руку, а кажется, будто клешню сунул.