— Там в овраге, я сама видела, — продолжала Лиза, запинаясь, — лежит муругий кобель из Арсеньевой своры. Его на куски разодрали, я только поглядела, так чуть чувств не лишилась сразу. А… А Арсений-то где сам? — спросила без всякой надежды, оглядываясь вокруг себя: — он к Вам подъезжал папенька? Куда он подевался?

— Он, Лизонька, домой поехал, — ответил князь Федор Иванович, но сам уж не верил в то, что говорил: — устал после долгой дороги из столицы, занемоглось ему…

— Он сам сказал так? — голос княжны прозвенел как натянутая струна. Она всхлипнула, всплеснула руками. Еще раз словно обняла взглядом всех стоящих вокруг, ища поддержку своей надежде. Ей никто не ответил. Князь Федор Иванович перевел взор на Ермилу, тот же неловко переминался с ноги на ногу, потупившись и не смел поднять глаз. Ощущение праздника быстро прошло, уступив место тревоге. Каждый осознавал про себя, что княжна права — случилась беда. Арсений все-таки встретился с волками, и все обстояло вовсе не так, как они до сих пор себе представляли.

По зелени у всех на виду мелькнула красная, низкая лисица. Она виляла средь кустов, обводя вокруг себя пушистым хвостом.

Казалось, она даже удивлялась, что на нее никто не обращает внимания. Прежде б вся стая гончих, свалившись, ринулась бы за зверем. Но теперь собаки присмирели, жались к хозяевам — им словно передалось общее настроение.

По раннему предположению охоту рассчитывали на целый день до самого захода солнца — для того по указке князя Федора Ивановича в усадьбе собрали охотникам немало съестного и питья на подкрепление сил. Но странное происшествие с Арсением изменило намерения: услыхав известие от княжны Лизы все двинулись к оврагу, взглянуть на убитого вол-ками кобеля.

— Ничего я не пойму, Ермило, — поправив бобровый картуз на голове, говорил вполголоса князь Федор Иванович ехавшему рядом с ним доезжачему, — выходит, что никто кроме нас с тобой белой волчицы и в глаза не видывал. Даже сам мой стремянной Митька, который вовсе рядом стоял. Это отчего ж такое, а? — он искоса бросил на Ермилу взгляд. Тот ехал ровно, опустив голову: — ты настойку — то, что мы перед охотой пили, сам заготовлял, — продолжал спрашивать Федор Иванович: — никому не доверил ли?

— Сам, батюшка, — доезжачий вскинул голову и отвечал Федору Ивановичу с по-детски открытым, кротким взглядом, — помню ж наставление твое, кому ж доверю? Все сам делал.

— И ничего такого не клал в нее супротив рецептуры? — в голосе старого князя отчетливо слышались нотки подозрения: — из травок бабки Пелагеи, с дурьей-то головы? Ты припомни, припомни хорошенько-то…

— Вот тебе крест, Федор Иванович, — Ермило сорвал шапку с головы и широко осенил себя знамением, — с чего мне путать. Я ж до самой охоты и капли в рот не брал. Впервой что ли…

— Ну, прости, прости меня, браток, — извинительно смягчился Федор Иванович, — знаешь, что не со зла я. Столько уж годов душа в душу. Только вот все же скажи мне тогда, Ермило, отчего же нас с тобой поутру видения одолели? От старости уж, что ли… Чудно, чудно все.

Доезжачий только молча пожал плечами в ответ и снова нахлобучил шапку с кожаным верхом.

Овраг, поросший молодым чистым лесом, начинался от самого жнивья и упирался в блестевшее на солнце болото. Расселина была довольно глубокой, внизу неровно покрытая замшелыми камнями. Когда ехавший впереди Данилка подал князю Федору Ивановичу знак, что нашел убитого кобеля, старый князь придержал коня, поджидая Лизу, печально ехавшую в самом конце.

— Ты, доченька, уж больше не смотри, не нужно тебе, — заботливо попросил он княжну, оправив сбившиеся на плечо ее светлые, волнистые волосы: — хватит уж тебе, налюбовалась.