– Нет, – спокойно ответила Ильдирим, – ни того ни другого. – Но тут же снова пришла в ярость и закричала: – Нет, вы пятеро идиотов! Потому что ты, Тойер, идиот вдвойне!

Идиот вдвойне заметил вопросительные взгляды молодых комиссаров и промямлил, что, мол, все правильно, они на «ты».

– Но толку от этого чуть.

Гневная вспышка Ильдирим длилась примерно четверть часа, пока Бабетта во второй раз не вышла из спальни Тойера, где был спешно наведен порядок. Девочка попросила не кричать так громко, а то ей никак не удается сосредоточиться на примерах по математике.

– Пожалейте ребенка, – взмолился Штерн. – Мы и сами все про себя знаем.

Прокурор горько улыбнулась:

– За какие грехи я связалась с вами? Чем я провинилась? Потому что ем свинину, пью, курю и трахаюсь? За это? Тогда я больше не буду грешить, клянусь, только пусть эти призраки улетят куда‑нибудь подальше. Вы еще здесь? Значит, вы не призраки? Так вы хотите, чтобы я сейчас, как последняя дура, отбросила всю прежнюю стратегию следствия и переключилась на поиски этой самой Кильманн? Да еще в субботу, во второй половине дня, когда отвечающий за это начальник полиции куда‑то запропастился… В прошлом году, когда мы занимались делом Тернера, я по вашей милости едва не вылетела со службы.

– Да, – вздохнул Тойер, – все верно. Но что нам делать? Как поступить?

– Продолжить поиски Плазмы и найти его; вот это будет дело, – сухо заметила прокурор. – Хоть изредка вы должны соблюдать служебную дисциплину.

– Но Плазма тут ни при чем, – заявил Тойер и сам удивился твердости своего голоса. Наконец‑то они посмотрели друг другу в глаза. Как уязвлена, как печальна и полна отчаяния была она, в конечном счете, из‑за самой себя. Или ее глаза лишь отразили его взгляд и он увидел в них себя? Может, когда смотришь на любимого человека, ты видишь только себя и поэтому любить по‑настоящему невозможно?

– Я люблю тебя, – сказал он и разрыдался.

– Я всегда это знал, – сказал Хафнер и удовлетворенно кивнул. – Мы все за вас переживали.

Штерн улыбнулся и добродушно покачал головой. Лейдиг принес Ильдирим стакан воды. Прокурор сперва покраснела, потом побледнела, затем все ее лицо покрылось пятнами. Гаупткомиссар кое‑как унял слезы, и ему стало жутко стыдно.

– Хорнунг снова найдет себе ученого, – утешил его Хафнер. – Такой ей больше подходит. Она может с ним разговаривать.

Тойер, как обычно, пропустил неумышленное оскорбление мимо ушей. Тут же забыл про него и придумал нечто гротескное: гномика, который прячется под софой и все записывает, а у себя дома, под корнями могучего дерева, зачитывает записи другим гномам. За это гномы его ценят и даже подарили красный колпак. Никакого гномика, конечно, в комнате не было, но фантазию сыщика подстегнуло любопытное личико Бабетты, показавшееся в щелке осторожно приоткрытой двери.

– Учи‑учи, – устало прикрикнула на нее Ильдирим, – учи изо всех сил. Тогда станешь человеком, а не прокурором вроде меня. Учи, не порти свою жизнь.

Тойер обвел взглядом компанию. Они зашли в тупик, откуда, казалось, не было выхода. Рыдая, он поведал своей бывшей группе почти все (правда, умолчав про свою осечку с Хорнунг). Даже признался, что забросил своих медведей.

– Нет! – воскликнула немецкая турчанка. – Замолчи!

Но он все говорил и говорил, хотя и рассказывать было нечего. И вот теперь ему стало ужасно стыдно, он устал, но, странное дело, словно очистился, освободился душевно и физически.

– Вот как мы теперь поступим, – услышал он свой голос.