— И с вами, доктор!? — воскликнул ирландец во время небольшой паузы, последовавшей за этим заявлением.

— Но я успел спастись, избавившись от причины.

— Вы выписали его из больницы оттого, что боялись! — Эти слова прозвучали резко, почти с былой горечью.

Вместо ответа Шталь встал и резким движением включил лампу на столе, стоявшем у стены напротив. По-видимому, он предпочитал говорить при свете. О’Мэлли увидел, что его лицо бледно и очень серьезно. И впервые осознал: доктор говорит с профессиональной позиции. Значит, Шталь относится к нему как к пациенту…

— Прошу, продолжайте, доктор, — сказал он, теперь удваивая внимание. — Вы меня крайне заинтриговали.

Крылья великой мечты еще несли его высоко, поэтому он ощутил лишь легкую досаду от своего открытия. Чувства обиды не возникло. Только на мгновение души коснулась печаль. Но он был уверен, что Шталь на его стороне, что его удалось убедить.

— Вы сказали, что также испытали сходное переживание, — напомнил он. — Жажду услышать продолжение и полон сочувствия.

— Продолжим беседу на воздухе, — сказал доктор, позвонил стюарду, чтобы тот убрал посуду, и вывел приятеля на пустынную палубу.

Они прошли на нос корабля мимо спящих крестьян. Звезды отражались в зеркальной поверхности моря, а на севере на фоне неба смутно вырисовывались холмистые очертания Корсики. Было далеко за полночь.

— Да, нечто подобное едва не случилось со мной, — продолжил он беседу, когда они уселись на свернутые бухты канатов, куда до них долетал только слабый плеск волн о корпус судна, — и могло происходить также с другими. Все обитатели того большого сумасшедшего дома в той или иной степени подверглись воздействию. Мой поступок, хоть и запоздалый, спас и меня, и их.

После этого немец повел рассказ, будто избег огромной опасности. Восклицательными предложениями на родном языке он выражал сплошную похвалу себе. Был момент, когда «русский» почти завладел его сердцем, почти убедил, но все-таки потерпел поражение — поскольку доктор убежал. Слушая Шталя, Теренс подумал: «Словно его насильно пытались затащить в рай, а он теперь рад, что удалось избегнуть этой участи». По его словам, спасительными оказались осторожность и здравый рассудок, но кельту показалось, что продвинуться дальше доктору помешала его половинчатость. В Царствие Небесное нелегко войти, и хотя у Шталя не было избытка злата и серебра, он слишком гордился своим аналитическим умом, чтобы отказаться от него. Он-то ему и помешал.

С растущей печалью слушал ирландец, он понял, что устами Шталя высказывается отношение к тому, что он желал предложить миру людей образованных и высоко цивилизованных, самого цвета человечества. С такими ему непременно придется столкнуться. Более того, Шталь был не просто образован, но проникнут симпатией, повстречавшись на полпути с великой мечтой, понимал открывающиеся возможности, видел красоту и даже порой сам заговаривал о них в порыве энтузиазма. Однако на того, кто их в нем пробуждал, смотрел не иначе как на нежелательное влияние, как на пациента, если еще не хуже.

Голос и манера говорить Шталя были весьма примечательны и то демонстрировали критичность суждений, то исполнялись мистического энтузиазма: эти разнонаправленные чувства попеременно выглядывали наружу, словно головы мужчины и женщины на старинном барометре, свойственное же ему стремление к компромиссу все пыталось впрячь их в одну упряжку.

По-видимому, «русский» успел побыть под его попечением не дольше недели, но уже оказал заметное воздействие, вызвав очень необычные эмоции, атаковавшие сердце и разум доктора.