— Это моя дочка, — воскликнула она, прижимая ее к щеке.

Мишки не смогли бы быть ее детьми, они ведь не люди, тогда как кукла вполне подходила на эту роль. Кухарка и гувернантка осознали, что игрушка привнесла уют в этот мрачный дом, а еще надежду и материнскую нежность, — чего игрушечный медвежонок дать неспособен. Ребенок, человеческое дитя! И кухарка, и гувернантка — они обе видели, как Моника получила подарок, — потом рассказывали, что девочка открыла посылку и, рассмотрев куклу, издала восторженный крик, сходный с криком боли. В нем было столько неистового ликования, словно инстинктивное отвращение оказалось тотчас сметено, вытеснено всепоглощающей радостью. Именно мадам Йоцка вспомнила, но уже гораздо позднее, это противоречие.

«Теперь, когда вы меня спросили, я припоминаю, что Моника взвизгнула», — признавала миссис О’Рейли позже, хотя тогда она не придала этому значения, сказав только:

— Милочка, ну не прелесть ли!

А мадам Йоцка предостерегающе добавила:

— Если ты, Моника, будешь так сильно ее прижимать, она не сможет дышать.

Но Моника продолжала в восторге сжимать куклу, не обращая на них никакого внимания.

Маленькая дешевая кукла с волосами цвета соломы и восковым лицом.

Печально, что узнаем мы об этом странном случае лишь через «вторые руки», а основную информацию черпаем из рассказов кухарки, горничной и какой-то сомнительной иностранки. Определить, где изложенные факты пересекают незримую границу фантастического, можно лишь с помощью внимательного ока микроскопа. Под микроскопом ниточка паутины новозеландского паучка кажется толстой, как канат; но, если изучать ее по информации из «вторых уст», она истончается до полной невесомости.

Польская гувернантка, мадам Йоцка, покинула дом весьма внезапно. Она ушла через некоторое время после появления куклы, несмотря на обожание Моники и хорошее отношение к ней полковника. Она была миловидной молодой вдовой, хорошо образованной, тактичной, рассудительной и понимающей. Женщина любила Монику, и Моника была с ней счастлива. Гувернантка испытывала страх перед своим нанимателем, хотя, наверное, втайне восхищалась его сильным, сдержанным английским характером. Он предоставлял ей полную свободу, она же никогда ею не злоупотребляла, — все шло гладко. Оплата была хорошей, и она в ней нуждалась. И вдруг гувернантка ушла. В неожиданности этого ухода, в самой его причине, несомненно, крылся намек на эту примечательную историю, что пересекла незримую границу фантастического. Внятно мадам Йоцка сказала только, что она напугана и не может больше провести здесь ни одной ночи. Предупредив за сутки, она собралась и покинула дом. Причина была абсурдная, но всем понятная: любая женщина может чего-то испугаться в мрачном особняке. Глупо или нет, но понять можно. Эту идефикс, эту одержимость, сделавшую суеверной, почти истеричной всегда тактичную и рассудительную женщину, невозможно было пересилить никакими аргументами. Абсурдно, но объяснимо.

Но причины, вызвавшие у мадам Йоцки такой ужас, оказались иными и объяснялись очень просто — они были связаны с куклой. Гувернантка Богом клялась, что видела, как кукла «ходит сама по себе». Кукла двигалась, дергаясь и прихрамывая, по кровати, в которой спала Моника, и выглядело это омерзительно.

Мадам божилась, что видела все это при свете ночника. В тот раз она заглянула в приоткрытую дверь, как делала всегда перед сном, желая убедиться, что с девочкой все в порядке. Лампа хотя и слабо, но довольно отчетливо освещала кровать. Внимание женщины привлекло какое-то прерывистое движение на стеганом покрывале. Казалось, что-то маленькое движется, спотыкаясь, по его шелковой поверхности. Возможно, там что-то перекатывалось: какая-то игрушка, которую Моника забыла убрать, скатывалась, когда девочка шевелилась под одеялом.