Билеты он взял не на электричку, а на отходящий десятью минутами раньше иркутский поезд. Озерск был довольно большим – почти стотысячным городом, и все поезда там останавливались.

В купе спала старушка. Они тихо, не будя ее, сели на противоположную полку. Санечка скоро задремала под монотонный перестук, а Алексей сидел, глядя куда‑то мимо проплывавшего грязно‑белого неряшливого пейзажа, и никак не мог понять, о чем думает. Будто бы думал он на иностранном языке.

Санечка шевельнулась, щека ее передернулась, она что‑то сказала невнятно. Потом – привалилась к плечу Алексея и замерла. Он скосил глаза и посмотрел на нее. Теперь он знал, что к Еванфии можно было не ехать: он видел кесаревну тогда, накануне исчезновения. Лицо спящей у его плеча девушки несомненно было лицом той самой шестилетней девочки – в венке из желтых лилий... Но не выпрыгивать же теперь из поезда, не рвать же стоп‑кран?..

Автобус «Озерск– Глыза», проходящий через Салтыковку, отходил от вокзала через полчаса. Они немного погуляли по окрестностям. Озерск был городом старым, купеческим, но запущенным до последней степени. В нем было по‑настоящему грязно даже зимой. Ярким пятном в пейзаже оказались разве что новые ворота рынка, сложенные из желтого кирпича в виде триумфальной арки. Какие‑то местные скульпторы колдовали над цементным барельефом, где можно было различить гроздь винограда и чью‑то толстую задницу – символ материального благополучия.

У ворот в киоске с гордым названием «24 часа» торговали всяческими водками, хлебом, колбасой и консервами. Алексею бросилось в глаза название на жестяной банке: «Мясо рулек».

– А кто такие рульки? – спросил он.

– Не знаю, – ответила тощенькая киоскерша. Купите, попробуйте.

– Ничего себе, – сказал Алексей. – Помру – и не буду знать от чего.

– Как помрете?! Как это помрете?! – возмутилась киоскерша. – Они у нас свежие!

Алексей посмеялся, но купить предпочел батон, палочку салями и литровую бутылку «Спрайта».

Цветочный киоск тоже был уже открыт, и Алексей приобрел большой букет белых хризантем.

В автобусе Санечка уже не спала и рассматривала окрестности со странным выражением: будто про себя укоряла их за что‑то.

– Кто на Салтыковке?..

– Мы.

Указатель: «Салтыковка – 0,3». Но ничего не видно с дороги из‑за голых берез и густой высокой черемухи...

Могила Еванфии была на самом краю кладбища, у задней ограды. За оградой валялись припорошенные снегом старые венки. Алексей присел около жестяного памятника, на котором все было неправильно, кроме даты смерти. Смел снег с холмика, положил цветы. Как ты там? – спросил тихо. Алешенька... холодно, холодно мне... как же тут холодно... Подошла и встала рядом Санечка. Ах, девочка моя, ах, донюшка, ах, свет мой ясный. Отрада... повзрослела‑то как сразу... Алексей покосился на Санечку: слышит или нет? Но та, кажется, не слышала. Прощай, тетушка Еванфия, подумал он, уходим мы скоро – туда. Не увидимся больше. Прощай. Прощай и ты, отозвалась Еванфия вдруг спокойно и светло, иди и береги ее. Отраду нашу, а я уж полежу тут... не думай обо мне и даже не вспоминай. Привыкла я – покойно... Прощай. Прощай, – Алексей встал.

В этот момент Санечка вздрогнула. Алексей не касался ее, но – почувствовал это. И какое‑то далекое – ближе, ближе – скольжение за могилами, за непрозрачными заснеженными кустами, за сугробами, за низкими елочками, за оградами... осыпался с ветки снег, взлетела ворона...

Шагах в пятнадцати из‑за могилы вышла и остановилась большая серая псина. Пасть ее была приоткрыта, верхняя губа задралась и подрагивала.