Конягин тяжело сел за письменный стол, на котором дожидался важного звонка мобильный телефон. Голова у генерала после вчерашнего не то что трещала, но побаливала, напоминая о себе при каждом резком движении. Еще одна примета старости.

В молодости если уж сон – то без задних ног. А коли бессонница одолеет, то можно ночь с пользой за картишками с нужными людьми провести или пухленькую чертовку запустить под одеяло, такую, с которой не соскучишься. А теперь? Злишься, ворочаешься с боку на бок, пытаешься хотя бы помечтать, а мечтать-то, оказывается, не о чем. И тогда начинаешь принимать сорокаградусное снотворное ереванского розлива. Браться за бутылку в последнее время приходится почти каждую ночь. Неудивительно, что потом зубастые лягушки снятся, а голова наутро тяжелая.

Конягин прищурился на сияющее за окном солнце. Рабочий день почти в разгаре, а он сидит, как сыч, и ничего ему делать не хочется, все ему опротивело. «Нет, кое-какие радости жизни еще остались, – возразил себе Конягин, привычно поворачиваясь к бару в виде огромного глобуса. – Армянского коньяка там не осталось, но на нем белый свет клином не сошелся, верно? А если и сошелся, то пора его выбивать… другим клином».

Откинув полусферу глобуса, Конягин заглянул в бар и вздрогнул, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу.

На дне, спрятавшись среди бутылок, сидела буро-зеленая жаба с раздувающимися боками. Лапы подобраны под брюхо, глаза блаженно зажмурены, пупырчатая кожа лоснится. А на шее – что ужасней всего – алый бант повязан, как будто это и не жаба вовсе, а милый котенок. Погладь меня, Павлик. Слышишь, как я умею мурлыкать? Ур-р… ур-р…

Нужно было что-то срочно предпринимать, а Конягин лишь тупо глядел на свою отвратительную находку. Кошмарный сон продолжался. Только теперь не было ни швабры, чтобы обороняться, ни сил, чтобы вскочить на ноги и броситься наутек. Вот сейчас жаба разинет пасть и покажет свои острые зубы. Напружинится, прыгнет.

Бежать? Орать благим матом? Звать на помощь?

Все, на что оказался способен Конягин, так это с вывертом ущипнуть себя сначала за левую ляжку, потом за правую. Это было правильное решение. Во-первых, отвратительное видение тут же исчезло. Во-вторых, на шум не прибежала всполошившаяся челядь, так что не пришлось никому объяснять, что это за жаба такая, которую видит только хозяин дома.

Та самая. Белая горячка, которая на самом деле имеет у военного люда устойчивый цвет хаки. Марширующие чертики, похожие на оловянных солдатиков, всякая нечисть с противогазными харями, теперь вот – земноводное.

«Последний звонок, – мрачно подумал Конягин, утирая липкий пот, струящийся по лицу. – Пить больше нельзя, ни грамма. Иначе однажды исчезнет не привидившаяся тебе чертовщина, а ты сам».

Сделав несколько жадных глотков прямо из горлышка водочной бутылки, он встал, приблизился к зеркалу и взглянул на свое отражение, взглянул беспощадно и прямо, как прежде смотрел лишь на рядовых и младший офицерский состав. Старик из зазеркалья ответил ему точно таким же взглядом. Им было нечего скрывать друг от друга. Они оба знали правду, генерал Конягин и его отражение. Еще совсем немного – и стремительное падение с пьедестала. Впереди прощальные учения, пара газетных снимков с подретушированными подглазьями, десяток вымученных рапортов с просьбами не отправлять в отставку. Потом забвение и бессонные старческие ночи на необъятной кровати, под которой поселятся призраки прошлого. В качестве хеппи-энда – обширный инфаркт миокарда. Самое страшное, что поделать с этим ничего нельзя.

– Не хочу! – выкрикнул Конягин с отчаянием. – Помоги, а? Сотвори чудо, ну что тебе стоит?

Иконописный лик Христа, к которому он обратился, был темен и мрачен. Спаситель не спешил откликаться на суетные мольбы всяких похмельных генералов.