И бычье тело будто само собой рванулось за ним. Леха хотел остановиться – приказывал себе остановиться! – но что‑то внутри было сильнее. Будто все это происходило не с ним, а с кем‑то другим. Словно он только глядел на все это со стороны…

Пулей промчался к домику – и зацепил рогом мечтателя за руку, когда тот схватился за ручку двери.

Мечтатель дернулся в сторону, налетел на штабель из бочек, заляпанных нефтью, – и тут Леха его нагнал. Вбил в этот штабель, пришпиливая рогом к жести…

Рог проткнул тело мечтателя, пробил бок бочки. Потекло маслянисто‑черное, в нос ударило запахом нефти, но сейчас было не до этого. Леха повалил мечтателя вниз, грудью на песок.

Высвободил рог из его спины и резко крутанул головой – врезал по шее мечтателя наотмашь самым кончиком рога.

Под затылком. Стальной наконечник рога распорол плоть и позвоночник, из артерии брызнула кровь, и Леха припал к ней, как к стакану с ледяной водой…

И сосал ее, пока не высосал до последней капли. Потом шагнул дальше, где в пыли лежали еще не высосанные ковбой и парень с вышки. И снова пил, пил, пил… Все, до последней капли… И будто очнулся.

Из пробитой бочки натекло нефти. Чавкало под копытами, покрыло все вокруг маслянистой лужей, как черным зеркалом.

И оттуда на Леху глядело бычье рыло. Глаза красные, с набухшими сосудами, вот‑вот лопнут. Дикий взгляд – взгляд убийцы, который уже переступил ту грань, за которой все едино. На лбу бурыми пятнами застыла кровь. Струйками стекала с морды, со скул, с носа… Ноздри широко вздымались и опадали, вздымались и опадали. Эта тварь готова была рвать ради крови еще и еще. Ноздри знали это и широко раздувались, чтобы не захлебнуться в чужой крови…

Леха врезал копытом в нефть, разбивая эту мразь. Морда разбилась на кусочки, перемешалась в ряби, но быстро собралась воедино. Нефть не вода, успокаивается быстро.

Леха попятился от лужи, потом развернулся и пошел прочь, стараясь не смотреть вокруг. Потом побежал. Прочь отсюда…

От трупов, съежившихся без крови, как куклы. От перевернутой наблюдательной вышки и решетчатой фермы с нефтяным насосом, от баков, от перегонной машины. От рева огня, пожирающего все это…

От черных зеркал нефти, из которых выглядывала морда твари – сквозь бычье обличье, как из злой карикатуры, проступали черты того Лехи, что остался в реале.

Черты, застывшие на его лице в тот чертов день, когда он случайно заглянул в бочку с водой, подернутую переливами бензинового пятна. Черную‑черную в отблесках огня, сжирающего дома и сараи вокруг, тушки баранов, застывшие тела людей… И – тихо, редко, потерянно, как призраки в обезлюдевшем театре, – бесцельно бродящие фигуры в камуфляже. Все еще сжимая автоматы, уже не нужные… Не знающие, что делать теперь. После. Их не учили, что делать после. Им лишь вдолбили, что делать до и во время. А вот после… Тогда на его лице была его собственная кровь, но глаза так же налились кровью – от двух суток без сна, от страха и ярости. И ноздри ходили ходуном, а из переплетения теней вдруг выглядывали лица тех, кого видел раньше, когда они вылетали под ствол автомата…

Леха мотнул головой, прогоняя это. К черту, к дьяволу, к сатане! Это осталось – должно было остаться! – далеко в прошлом. Давным‑давно, в одной далекой‑далекой южной провинции…

Только это не осталось там.

Ноги предательски дрожали, как и тогда. И опять он брел прочь от того, что сделал. Что его заставили сделать. И опять не мог убежать от всего того, от чего хотел убежать…

Леха взвыл от бессильной ярости, упал в песок, зарылся в него мордой, стирая чужую кровь и свои убийства. Боль обожгла шкуру, но Леха драл морду о песок, тер копытами. Сдирая застывшие пятна крови, сдирая взгляд убийцы, дикий и ошалевший – оттого что после всего случившегося небо не упало.