— Знаете, у вашей дочери такой необычный цвет волос! — заметил д'Ориак на третий день утром, когда они в сопровождении своры оглушительно лающих собак охотились на опушке Компьенского леса. — Но в ней, разумеется, есть и часть крови рода де Жерве? Эти огненно-золотистые волосы нельзя ни с чем спутать.

И как это он не обратил внимание на цвет аврориных волос? Ведь его волосы черны, как ночь, у Магдален каштановые с соболиным отливом! Это замечание, сделанное мягким, вкрадчивым тоном, вызвало в Эдмунде приступ такой дикой ярости, что дыхание перехватило, но он не подал вида. Разумеется, он находился в родстве с Гаем де Жерве, и его дочка, пусть и в меньшей степени, тоже, но отравленная стрела попала в цель, и яд начал оказывать свое действие.

Перед тем как в тот день спуститься на ужин, он долго стоял перед колыбелью и с затаенной злобой рассматривал спящее дитя. Золотой пушок на ее головке, густеющий с каждой неделей, горел в лучах заходящего солнца. Брови еле намечались, но они были тоже белесые и очень прямые. Он бросил взгляд на жену, сидящую в задумчивом молчании у окна: брови темные, как и волосы, и изящно изогнуты. Его брови были черными и широкими и почти сходились на переносице.

— Нам пора идти на ужин, — сказал он Магдален.

Она покачала головой.

— Нет, пока мой кузен не отправится на все четыре стороны.

— Ты пренебрегаешь своими обязанностями хозяйки и законами гостеприимства!

— Эти несколько дней сенешаль и управляющий вполне справятся и без меня. Если же у них появятся какие-нибудь вопросы, я всегда помогу.

— Прошу тебя, как твой господин, спуститься на ужин. — Он не рассчитывал, что его приказ возымеет действие: все его слова для нее как об стенку горох.

Но Магдален ответила просто и ясно:

— Хорошо, милорд. Если вам так угодно…

У Эдмунда отвисла челюсть и глаза в изумлении широко раскрылись. Неожиданное согласие жены не вызвало в нем никакого чувства удовлетворения, но ему пришла в голову мысль, что надо ковать железо, пока горячо. Потоптавшись рядом с ней и не дождавшись от нее больше никаких слов, он добавил:

— Мы вместе пойдем на вечерню.

— Как вам будет угодно, милорд, — ответила она так же безучастно.

Еще более пораженный и даже уязвленный этой внезапной капитуляцией, он вышел из комнаты, чувствуя себя совершенно не в своей тарелке. А все дело было в том, что горе и одиночество, мучившие Магдален, достигли той точки, за которой начиналось равнодушие к своей судьбе, и ее прежний страх перед д'Ориаком просто потускнел в сравнении с тем отчаянием, в котором она пребывала.

Эрин и Марджери, несказанно обрадованные решением хозяйки покончить с добровольным заточением, трещали как сороки, помогая ей одеться к вечеру, и если бы не они, Магдален вообще пренебрегла бы своим вечерним нарядом. Увидев, однако, как шокированы ее намерением спуститься в большой зал в домашней одежде, она позволила им решать самим, что ей надеть, и в результате спустилась туда в кремовом платье из узорчатого дамаста и алой накидке, подбитой мехом черно-бурой лисы, с золотым ободом на тщательно расчесанных волосах. Но никакие усилия служанок не могли скрыть опухших глаз и бледности ее лица. Шарль д'Ориак, увидевший ее в первый раз со времени отъезда Гая де Жерве, был потрясен, насколько печаль изменила это прежде живое и выразительное лицо. Впрочем, его вожделение не стало от этого меньше: слишком чувственной и лакомой она казалась даже в своем горе.

Он наблюдал за хозяевами весь вечер и заметил беспокойство Эдмунда, его раздраженные и вопросительные взгляды на жену, взгляды человека, стремящегося утвердиться в подозрении, не дающем ему покоя.