– Полно, мон шер, – снова прервал его царь. – Мы дали вам возможность перестроить и перевооружить нашу армию. И что же? Я ведь прекрасно понимаю, к чему вы клоните, Дмитрий Алексеевич…

– К чему же?

– А вот к чему: вам просто не терпится еще раз потрясти нашу казну. Или я не прав?

Милютин вдруг рассмеялся.

– А? Что? Вот видите! – обрадовался Александр.

Ему показалась очень остроумной собственная шутка насчет казны и понравилось, что военный министр отдал ей должное.

Но Дмитрий Алексеевич подразумевал совсем другое.

– Точно такие же доводы выдвигает и князь Горчаков. У вас удивительное единодушие во всем, что касается усовершенствований по военному ведомству.

Глаза Александра внезапно помутнели ("Совсем как у отца", – с внезапной робостью подумал Милютин).

– Вы несправедливы по отношению к Александру Михайловичу, – раздраженно сказал царь. – Горчаков сам настаивал на усилении наших войск при Александрополе.

– Но этого же ничтожно мало! – воскликнул Милютин.

– А вы чего захотели?.. Продемонстрировать силу? Объявить мобилизацию?

Милютин подавленно молчал.

– Горчаков убежден в сохранении мира любой ценой, – выдавил наконец он. – В то же время он все чаще и чаще повторяет, что мы должны быть готовы вести войну, не требуя особых финансовых средств сверх обыкновенного мирного бюджета. Трудно верить, что государственный человек может серьезно утверждать такую нелепость.

Это была откровенная дерзость: говоря о Государственном канцлере, Милютин имел в виду государя. Но царь сделал вид, что не заметил ее.

– Ваше рвение к пользе Отечества достойно всяческих похвал, – сказал он, вставая и давая тем самым понять, что аудиенция закончена. – Прошу мне верить, Дмитрий Алексеевич: сделанные вами предложения мы рассмотрим самым внимательным образом.

Вдруг сразу как то сникнув и поскучнев, Александр пожал Милютину руку и отвернулся к окну.

4

Поезд вышел из Москвы вечером, подолгу стоял на пустых, унылых станциях, а когда миновал и Усад, дремавший до сих пор в своем отделении генерал майор от инфантерии Николаи Григорьевич Столетов откинул от окна занавеску и с интересом стал вглядываться в слегка освещенный луною ночной пейзаж.

Ехал он не по служебным делам, а в короткий отпуск, чтобы отдохнуть и повидаться с родными перед новым назначением.

Прошло уже без малого тридцать лет, как он покинул впервые Владимир, уехал на перекладных в Москву в потертой гимназической шинельке, с маленьким сундучком, набитым книгами, чтобы продолжить учебу в университете.

Путешествие в древнюю столицу было в ту пору делом далеко не простым – провожали его всей семьей, и соседи толпились возле дома, мать с распухшими от слез глазами совала ему в руку узелок с испеченными накануне пирожками, сестры, потупившись, стояли у крыльца, на бледном личике младшего брата Саши застыла напряженная улыбка. Один лишь старший брат, Василий, держался молодцом: сыпал направо и налево шутками, распоряжался сборами, успокаивал мать и в то же время ухитрялся каждый раз быть возле Николая. "Ну, брат, трогай, трогай. С Богом, с Богом!" – закричал он ямщику, и тогда, обернувшись, Николай увидел его наполненные слезами глаза. Мать рванулась вослед возку, но Василий придержал ее, обняв за плечи, и так стояли они до тех пор, пока возок не свернул на Мещанскую.

И еще раз побывал Николай в родном доме напротив Рождественского монастыря – уже по окончании университета, перед самым своим отъездом в действующую армию. Те дни были особенно тяжкими, и вспоминать о них он не любил. Даже Василий упрекнул его за легкомыслие, а уж кто кто, как не он, должен был понять своего брата: не честолюбие заставило Николая сменить карьеру ученого на нелегкую солдатскую службу.