|
Казалось, небо раскололось напополам. С шипением и треском ярчайший сиреневый свет обвалился на землю и мгновенно залил собою весь мир. Я невольно зажмурился. Запахло озоном. Волосы на непокрытой голове в прямом смысле встали дыбом, а тело будто пронзили тысячи игл. «Вот и все. Накаркал однорукий!» — успел подумать я, прежде чем сознание рухнуло в бездонную тьму небытия. Глава вторая Из зимы в лето Очнулся я от щекотавшей нос травинки. Я чихнул и раскрыл глаза. Перед ними и правда была трава. Неяркая, пожухлая, но тем не менее вполне настоящая и зеленая. Собственно, я в этой траве, придавив ее щекой, и валялся. Пахло влажной землей, прелыми листьями и совсем слабо, едва уловимо, чем-то тревожным и неприятным — то ли гарью, то ли какими-то химикатами… Я вспомнил, что произошло со мной перед этим, и рывком поднялся на колени. Вокруг бугрились невысокие холмики, топорщились щетки кустов, чуть поодаль, шелестя листвой, темнели деревья. «Что?! — подскочил я, — листвой?!..» Я юлой завертелся на месте. Зеленая трава, зеленые листья, черная грязь, рыжая глина — ни намека на снег и на зиму! И ничего даже отдаленно похожего на то широкое поле, по которому я бежал за Серегой. И поезда, и самой железной дороги… И вообще. Колени подогнулись, и я вновь опустился в траву. Что же это такое? Я провалялся без сознания полгода?.. Чушь какая! Я бы помер от жажды и голода. И вокруг бы все равно было все по-другому. А может, я на самом деле помер? Может, попы были правы и загробная жизнь существует? Но где я тогда сейчас, в раю или в аду? Я поднял голову к небу. Оно хоть и не было больше лиловым, все равно казалось незнакомым и мрачным, затянутое клокочущими, хмурыми тучами. На рай все это, по-моему, мало походило. А для ада, напротив, было слишком просторно, светло и прохладно. Я сплюнул. Вот ведь докатился — рай, ад!.. И это в середине двадцатого века! В эпоху диалектического материализма! И размышляет об этих постыдных глупостях не кто иной, как студент математико- механического факультета ЛГУ, член ВЛКСМ, между прочим. Я как следует разозлился на себя и снова сплюнул. И только теперь заметил, что на моей груди так и болтается повешенный в поезде бинокль. Он был испачкан черной землей, но, к счастью, целый. Я поднес его к глазам, чтобы как следует обозреть окрестности, но услышал вдруг отрывистое: — Эй! Ты кто? Стоять на месте! От неожиданности я подпрыгнул и завертел головой. Ведь никого же только что не было! И сейчас нет… Но голос послышался снова, вроде как со стороны кустов: — Не дергайся, стрельну. Руки поднял! Еще кто есть? Я поспешно взметнул вверх руки. Под ложечкой неприятно засосало. Стало вдруг так тоскливо, что мелькнула внезапная мысль: а что — взять и дернуться, пусть стреляет, хоть закончится этот дурдом! Но, конечно же, дергаться я не стал, и, стараясь, чтобы не очень дрожал голос, ответил: — Еще должен быть мой двоюродный брат, но… — Я замялся, не зная, как объяснить, что вообще-то мы с братом только что бежали по снежному полю, и брат, вполне вероятно, на том поле и остался. А я… В общем, я так и сказал: — …но я не знаю не только где сейчас брат, но и где я теперь сам. — Что значит «где»? — послышалось от кустов. |
