Погребальная баржа Туп была шириной едва в размах рук Делианна и почти вдвое длиннее. Сплетенная из камышей, под дождем она размякла и расползалась, словно брошенная на улице соломенная шляпа; по углам ее тлели шипя четыре лампадки на рыбьем жиру. По обычаю тело дриады следовало бы подвесить в ветвях дуба, но на берегу Великого Шамбайгена в пределах города Анханы дубы не росли. Кайрендал пошла на компромисс, объединив обычаи древолазов с порядками перворожденных, так что тельце, вмещавшее когда-то жизнь Туп, лежало на хлипком плоту у берега реки.

Смертная оболочка маленькой жительницы лесов было распялено посреди баржи; лодыжки были привязаны тонкой веревкой – почти шнурком – к одному колышку, запястья – к другому, над головой. В раскрытом рту зияла чернота, глаза слепо взирали на ливень. Так же зиял и длинный разрез, вспоровший тельце от желтовато-алой грудины до перистой поросли в паху. Края разреза прошивала грубая черная нить, а к ней привязаны были еще шнурки, веером расходясь по обе стороны баржи; привязанные к бортам ее, нити не позволяли разрезу затвориться, открывали взгляду печень, желудок и кишки.

Вокруг тела пестрым узором выложены были аккуратно блестящие железки, зеркальца, стразы, присыпанные кусочками подтухшего мяса. Блеск и запах тлена должны были привлечь ворон и стервятников, даже, быть может, орла, чтобы те напитались внутренностями усопшей, начав тем самым растворение смертного тела в породившей его земле, так же, как жизненная сила, двигавшая им, расточилась в потоке Силы. Вот только грязный дождь отпугивал птиц.

Как вынесет это Кайрендал, Делианну было не под силу представить.

Чужая боль ввинчивалась ему в кишки тупым ножом; из-за кордона он вглядывался в лицо Кайрендал, страдая вместе с ней. По сердцу прохаживался крепко просоленный бич: мука сильней, чем мог он вынести, но слабей, чем заслуживал.

Кучки собравшихся на пляже несло будто бы невидимым течением; плакальщики держались друг друга, разделяя в кругу близких скорбь и память о Туп, но тут и там один или другой перворожденный или камнеплет, порой хуманс или огриллон отделялся от своей кучки, чтобы прилепиться к другой; а та, едва разбухнув, рождала новые живые капли, соединяя потоками боли всех собравшихся. Связь могла быть тесной, когда скорбящие с рыданиями падали друг другу в объятья, или слабой и мимолетной, как кивок или болезненная гримаса.

Делианн с тоской смотрел на эти струи боли; будь он в состоянии прикоснуться к кому-то или ощутить хоть на миг чужое прикосновение, ему не было бы так одиноко. Он старался вспомнить личико живой Туп, держаться за память о ней, испытать хотя бы искренней уважение к горю ее друзей и возлюбленной – и не мог. Стоя с опущенной головой под дождем, он мог лишь с ненавистью переживать собственную боль.

Неужто на самом деле он настолько жалок?

От усталости Делианна снова повело; глаза закрылись сами…

…Он прижался горячим лбом к холодной жести, полоска которой стягивает доски двери в квартирку на окраине Промпарка. «Нет, – говорит он, – не открывай. Позови маму. Мне надо поговорить с твоей мамой», – и прижимается к жести горящей щекой, пытаясь поддержать уходящую отвагу. Женский голос робко пробивается сквозь щели. «Томми? В чем дело? Кто там? Где Томми? Что случилось с моим мужем?» – и Делианн может ответить только: «Не открывайте дверь. Тут пожар» и повторяет: «Пожар. Вам надо уходить». «Что значит – пожар? Где Томми ?» – визжит женщина, и ему приходится ответить: «Ниела, Томми мертв. Он погиб, а вам надо бежать», а она отвечает: «Не понимаю… как он мог умереть?» «Здесь пожар», – тупо твердит чародей, и слова не расходятся с делом: под его ладонью дверные доски начинают дымиться.