В день Успения.

Я глумился над этой байкой всякий раз, как она долетала до ушей одного из занятых в НМП актеров. Качал головой и посмеивался. Бедные невежественные олухи – если бы только видели они, как мы с Тан’элКотом отправляемся вместе пропустить бокальчик в «Por L’Oeil». Видели бы они меня прикованным к инвалидной коляске; видели бы, как Тан’элКот в Кунсткамере Студии поражает туристов ярмарочными трюками, два представления в день. Бедные невежественные олухи.

Говорю и сам не знаю, кого иметь в виду – их или нас. Потому что мне-то следовало бы догадаться. Да я и знал.

Отец говорил мне: «Достаточно удачная метафора воплощает себя сама».

Так что бедные невежественные олухи оказались ближе к истине, чем мы, насмехавшиеся над ними самодовольные ученые козлы. Вечное «сейчас» на развалинах Анханы: перед лицом бога, над руинами его града, над телами поклонников…

Невозможно. Неизбежно.

Одновременно.

Я касаюсь одной из черных нитей, самой прямой: вот Делианн роняет Косалл в коридоре между мною и Райте. Нить переплетена с бесчисленным множеством других, запутываясь все сильней и сильней: вот я звоню Шенне, чтобы вызвать ее домой с «Фанкона». Вот Райте пожимает руку Винсону Гаррету, и плетется со мной, стоящим над телом Крила в посольстве Монастырей, и плетется со мной, когда я дарю Шенне купленный на черном рынке потертый томик Хайнлайна, и плетется с Шенной, когда та стоит надо мною в переулке, глядя на отрезанную голову Тоа-Фелатона, и все эти нити перепутаны с остальными, а те – друг с другом, увязываются, замыкаются петлями и уплывают в недоступную взгляду даль.

Многие начинаются в сортире факультета языкознания, но даже тот узел сплетен из отца и Фоли Зубочистки, и пацана по фамилии Нильсон, который врезал мне по башке кирпичом, и парня, который двести лет назад уронил флакон с культурой ВРИЧ, и Авраама Линкольна, и Ницше, и Локка, и Эпикура, и Лао-Цзы…

Если смотреть отсюда, это похоже на рок.

Но попробуйте скажите, что отец имел хоть малейшее понятие, чем все кончится, когда писал главу о слепом боге в «Преданиях перворожденных». Попробуйте вякнуть только, что я должен был предвидеть все заранее, когда приложил Зубочистку обрезком трубы, или сделал предложение Шенне, или когда лежал в темноте на каменных ступенях, залитых моим же дерьмом, и силой воли пытался оживить мертвые ноги. Хрень это собачья, а не судьба.

Рок правит нашей жизнью, только если смотреть на нее от конца к началу.

Вселенная – это система совпадений, говорил Крис, и он прав. Но это не делает ее хаотичной. Так только кажется. Структура не исчезает: странные аттракторы распоряжаются квантовыми матрицами вероятностей. Я вижу их.

Я вижу, как струится черная Сила. Ее потоки пронизывают время, связывая события друг с другом, переплетая взаимодействия в сетке настолько плотной, что невозможна даже простая цепочка следствий и причин, – но даже если обнажится структура реальности, узреть в ней возможно лишь контуры прошлого.

Будущее не предсказать. Его можно лишь прожить.

Потому что тончайшая нить – что ел на завтрак один лаборант двести лет назад – наделена достаточной мощью, чтобы навлечь на землю Чумные годы и систему Студий. Эффект бабочки заставил волю тринадцатилетнего мальчишки, решившего, что он больше не станет бояться, завязать судьбы двух миров в нынешний узел.

Вот так: если разобраться, самая испохабленная деталька бесконечно испохабленной судьбы – они меня все-таки достали. В последние минуты жизни я стал кейнистом.

Господи.

Ладно. Довольно.

Я готов покончить с судьбой.

Смерть – это дар.