Нет, через час я меньше паниковать не стала. Легче мне тоже не стало. И тем более проще воспринимать слова Кавана. Я мечусь по комнате, с напряжением поглядывая на закрытую дверь. Мне просто нужно выйти из комнаты и сделать вид, что ничего не случилось. Но Каван делал вид, что ничего плохого с ним не случилось, много много лет и в итоге он упал на дно. Нет, так нельзя. Ну а как иначе? Что мне следует сделать? Обсудить с ним то, как его насильно в раннем возрасте, ещё ребёнком, принуждали к сексу и заметить, что я делала то же самое? Или же поднять вопрос о том, что он увидел во мне подобие своей сестры, которую привык защищать, и которая оказалась гнилой? Или вот ещё: расспросить его о том, бросит ли он убивать людей и зачем он это делает? Боже мой, конечно же, нет. У меня и без того расшатанный внутренний мир, а это сразу разорвёт его. Сейчас всё внутри меня держится на тонких нитях. Лишь одно неверное слово, и я сломаюсь.

В общем, когда начало темнеть, и я ощутила тошноту из за нервов, недоедания, напряжения и паники, то открыла дверь. Да, мне страшно. Да, я боюсь. Да, я неопытна в разговорах с мужчинами на подобные темы. Но меня ждёт Каван, и он, думаю, пребывает в ещё худшем состоянии. Я готовлюсь к тому, что мне придётся убеждать его в том, что слёзы – это не плохо, а хорошо. Ведь он плакал. А мужчины, по всеобщему мнению, не плачут. Чушь это.

Какая чушь! Когда ты умираешь от боли и одиночества, то слёзы – это показатель того, что ты цепляешься за жизнь. Ты хочешь жить, вот и всё. Слёзы у мужчин – это намного глубже, чем просто слова о том, как ему хорошо или плохо. Слёзы – это освобождение.

Тихо иду по гостиной, замечая, что всё прибрано, и стало ещё более свободно из за отсутствия кое какой мебели. Я не замечаю Кавана, но вижу остывшую на плите кашу. Быстро ем её ложкой и мою за собой посуду, надеясь, что на звук придёт Каван. Но он не пришёл, и мне становится так горько и больно. Я не могу пережить его признание. Это сложно. Осознать то, как жестоко поступали с ним, и он ещё жив, для меня невыполнимо. Да большинство людей уже свихнулись бы или покончили с собой, как сделала это невеста моего брата. Но Каван встал и пошёл, даже когда его предали. Он выплёскивал свою боль и обиду, жестокость и насилие, ненависть и бессилие на всех вокруг, мстил им, но больше всего мстил себе за то, что просто был искренним, заботливым и любящим человеком, которого каждый день ломали.

Кавана нигде нет, и я сажусь на пол. Тошнота снова подкатывает к горлу, паника заполоняет мою душу. Она становится одним большим сгустком боли.

Внутри меня образовывается огромный ком из отчаяния.

И единственный способ для меня выплеснуть эти чувства – танцевать. Танцевать так, словно это может что то изменить.

Танцевать…

Вхожу в комнату для танцев, включаю свет и оглядываюсь.

Подхожу к костюмам, висящим на вешалке. Быстро сбрасываю свою одежду и переодеваюсь в белое воздушное платье со вшитым внутри бежевым переливающимся купальником. Обуваю пуанты и разминаю ноги. Смотрю на своё отражение, и слеза скатывается по лицу. Нет. Я поднимаю подбородок и нахожу проигрыватель. Ищу подходящую музыку и ставлю её на паузу. Хватаю пульт, выключаю свет и распахиваю тяжёлые шторы. В темноте на ощупь ищу кнопку, включающую свет на сцене, и нахожу её. Мягкий свет озаряет шест и небольшую сцену, окружённую зеркалами. Нажимаю на «плей».

Расправляю плечи и закрываю глаза. Я вспоминаю, как танцевала для Кавана и он не сводил с меня глаз. Я чувствовала его, даже когда света было очень мало, как сейчас.

Моя рука взлетает вверх вместе с ногой. Музыка печальными звуками проникает в мою грудь, и я поднимаюсь на пуанты.

Отталкиваю от себя воздух, как будто это вся боль, которая скопилась внутри меня. Я выпускаю свою печаль и отчаяние, прыгая в воздухе, и встаю на пуанты. Мама гордилась бы мной, как и брат.

По щеке стекает ещё одна слеза.