Это мне доказал, некогда друг, потом — враг, Михаил Александрович Эртель.

Он проживал в Обуховой, рядом с Мертвым, в белом домике княгини Девлет-Кильдеевой, что рядом с таким же белым домиком братьев Танеевых; двухэтажных белых домиков с проходом на дворик в виде дуги — десятки тысяч в Москве; орнамент не покрывает известки, кое-где лупленной; редок ремонт: обеднел дворянин-собственник, некогда — барин со средствами, потом — барин с претензиями, но без средств: купцы, вломясь в дворянский район, рушили особняки подобного рода, возводя «вавилоны», меж которыми терялся еще не дорушенный белый домик: лупел и принижался под пучимыми, как брюхо, «фантазиями».

Пробежав по Мертвому мимо роскошеств купецкого ренессанса начала века, мимо бывшего дома Якунчиковой и попав в Обухов, останавливаюсь: и говорю себе:

— «Не повезло Обухову».

Купцы, ввалясь в Мертвый, превращали фасады его в фасоны всех стилей.

Обухов — не тронули.

Не выглядят нищими в нем два соседских домика среди им подобных: бывший Танеева, бывший Девлет-Кильдее-вой; не скажешь, что в первом ютились чудаки братцы, композитор и адвокат, что в нем раздавалось слово Чайковского, Рубинштейна, Гржимали, Урусова, Боборыкина, Иванюкова, Муромцева.

В смежном домике, подобно первому, проживало… сторукое, тысячеглазое «сиамское божество».

Мишеньку Эртеля любили, принимали; ему прощали: слаб, добр, хил, любвеобилен. Что врет — всему миру известно: Эртели же!.. Эка важность: болезнь, подобная недержанью мочи; зато — «свой»: умен, начитан, находчив, тонок! Квартирка — затрапезная, московская, «своя», с потером дворянской мебели, с пылью, с уютом, с чепцом старушки — любвеобильной, подвязывающей подбород и принимающей, как детей, друзей Мишеньки, с дебелой, возвышенной старою девой, сестрой, верной памяти «Николушки», жениха, скончавшегося в 1891 году.

Мать и сестра едва Мишеньку отходили от туберкулеза.

Где же «сиамское чудище»?

Вспоминая проход звезды Миши сквозь «аргонавтический» зодиак, меня охватывает испуг, что в недрах квартирок скопляются бациллы болезней, перед которыми холера — ничто, что бациллоразносители пьют чай с баранками, с мамашей, с сестрицей и с Пиритишей, прислугою; кругом — падают люди в страшных конвульсиях.

Не пьет, не курит, не кутит: примерный брат, примерный сын, примерный друг, примерный собеседник!

Условимся: М. А. Эртель обладал богатыми данными; зло не жило в этой «агнчьей» душе; силуэт же его в венке силуэтов необходим, чтоб в иных местах книги автор не мымкал бы:

— «Мм… мм…»

— «Что с вами, товарищ писатель?»

— «Мм… Пропуск… Эртель…»

Да не подумает читатель, что мы с ним ограбили банкирскую контору Юнкера; мы изолировали «болезнь» Эртеля; «больной», не питая бацилл, оставил вредные замашки, возвратив своей лжи ею утраченное благодушие; исчез лишь… «великий лгун» и рой мироносиц, его таскавших.

Эртель опять силуэт из книги: «Мои друзья»; Дюамель, Джером Джером — книгу бы написали.

Эртелей знали: сестра Миши чуть не стала женой Л.; другая сестра стала женой другого Л.; Л. — всемосковское семейство; старушка в чепце, Софья Андреевна, — танеевский друг; Мишеньку вижу при В. И. Танееве; [См.: «На рубеже двух столетий» (силуэт Танеева)] В. И., фурьерист, с бородой Грозного, клал руку на голову Мише:

— «Что, Мишенька?»

— «Гыы, Владимий Иваныч», — картавил Миша.

— «Все лжется?»

— «Гыы-ыы…» — гырчал Миша.