но были и не усумнявшиеся: тот же Щукин, Морозова, Шпет, Гольденвейзер, издатель-богач, импресарио и дирижер Кусевицкий — за Метнеров; братья Досекины, Стенбок-Фермор и почтеннейший бактериолог, покойный Л. А. Тарасевич, — горой: за д'Альгейма!

Мы слушали точно романс

— и т. д. (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 31, л. 230).

. . . . . . . . . .Близ Храма Спасителя была гостиница: кажется, что — «Княжий двор»; останавливались, наезжая, д'Альгеймы в нем; Ванда Ландовская, клавесинистка, — носатая, сутуловатая, гибкая ящерка, — с мужем своим, бледноусым и вертким, жила здесь; к ним в номер стучался д'Альгейм, чтобы с маленьким, спесиво-бойким супругом рапиры скрещать в элегантных приемах парижской язвительности и варшавской утонченности и потом нам с подморгами, с тиками уже дряблеющей кожи, шутить: продающимся дьяволу — лавры и деньги.

Какое ж сравнение: Ванда Ландовская и… и… Марй!

Но «Дом песни» позднее осел

— и т. д. (там же, л. 231–232).

Проповедуя собственный свой артистический орден художников-деятелей и ремесленников-жизнетворцев, — был всюду: чужой.

Вдруг, сраженный мелькающим планом, не вашим, но в вас опрокинутым, мячиком он эластичным и мягким взлетал, расплеснувши бахромчатый пледик, просыпав на пол «капораль»; и, вцепляясь в пиджачную пуговицу, через комнату, где заливалась Мари, всплеснув крыльями, — «смерть победила», — тащил, чтобы носом вас ткнуть в Ламартина, которого чудно читал.

Почему Ламартин?

Затащив в предприятие, чуждое вам, то, которое он, утонченнейший ритор, в сверкающей ярости бросит вам в руки, которого вы недостойны, которое в громах Синая ему божество низвело, — это самое он вам — дарит!

Вам мелькает: «Попался!»

Себя защищать, значит — ссориться, значит: Грааль опрокинуть в помойку

(ЦГАЛИ, ф, 53, оп. 1, ед. хр. 31, л. 233).

из Гнездниковского, слушая щелки бича нам на головы из-за реторик, — затиснувши зубы, молчит, покрывался красными пятнами; и вдруг, схватяся за кресло, под ухо ко мне шеей дернется: журкать; средь близких умел бесподобно развить свой галоп афоризмов, подкидывая в небеса ясный диск, переметными блесками не уступавший д'Альгейму; на людях — молчит; но, дорвавшись до уха, трясется; и точит кинжал свой: под скатертью

(ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 31, л. 241).

Щукин, славу создавший Матиссу, Матисса шампанским поил; даже раз полотно он подмазал Матиссово. П. И. д'Альгейм говорил жестом „Щукину“: ваши мешки с миллионом приму, но с условием, чтоб, отдавая мешок, вы мне стукнули в пол головою.

Он ждал, что Цирцея, Марй

— и т. д. (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 31, л. 244).

«Скотина»?

— «Не благотворитель я, хоть… преклоняюсь!» Д'Альгейм, — пролетарий, восставший за свой риск и страх, — себя видел ошибочно «рыцарем»: жил не в 20-ом столетии он, а — в 12-ом; в чем коренилася ненависть «Щукиных»: под маскарадным «баронством» в д'Альгейме сверкала революционная молния; и тем сильнее, чем менее

— и т. д. (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 31, л. 244).

— «Этот „род“ тысячу скручивает в сигарету: раскуривает в нос нам, нищим; и „он“ же художнику жалеет гроши на концерт и табак; приезжает Вейнгартнер; он нужен же для вдохновения; вы, сапристй, же художник! Вы тем, что уже написали, их облагодетельствовали… Двести в месяц! Двоим? А уплата за классы гравюры?.. Да-не, он — не богач: из народа… Не может он благотворить! А?.