|
Н. Коваленским, историком, большевиком, иль «Мишей», мы вспоминали, что много сидели в годах мы за чайным столом Соловьевых: студент-поливановец — он, гимназист-поливановец я, — говорили о Льве Поливанове; после же он, убежденный марксист, препирался со мной, символистом, — но мягко, сердечно; его урезонивала: «тетя Оля»; и мы расходились: до новых посидов. Качаясь со мною в карете, растроганно мне говорил: — «Никогда не забуду я наших совместных сидений и этих всех дней, сообща пережитых».
Не помнил он слов своих: точно кинжалом ударило, когда сказали, что «К», псевдоним, обругавший ужасно меня, дикаря декадента (статейка в «Курьере» была напечатана), есть «Михаил Коваленский»: тот именно — «Миша». Статья подавала меня на подносе Москве, возбудив взрывы против меня, отразившись на экзаменаторах, меня хотевших зарезать, отца взволновав: перед смертью (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 30, л. 325). Упомянутая статья («Наброски») была напечатана в «Курьере» 3 мая 1903 г. (подпись: К-ий). (Гофман В. Собр. соч., т. 2. М., 1918, с. 13.) Можно ли смыть обиду?.. Валерий сделал то же, что ты Гумилеву… Я почувствовал, что пол-лица омертвело… Я провел тридцать шесть часов в бреду. Я не мог его вызвать. У меня была клятва, данная еще юношей, перевести Шелли. Его жена ждала ребенка. Я пришел к нему и спросил: «Зачем ты это сделал?» Он стал на колени и целовал мои руки. Мы тогда с ним стали на ты. Нельзя было иначе. О, как это все было. Я приехал только что с Балтийского моря. Я только что кончил «Только Любовь». Это были самые ясные дни подъема. <…> Я утром ехал с Грифом (С. А. Соколов). Мы остановили автомобилиста, который раздавил мужика и хотел бежать с мужиком в колесе. Мы его схватили и предали полиции. Встретили Валерия. Он сказал, мотнувши головой: «Знаете ли, что автомобилям принадлежит будущее». Потом мы поехали на скачки. Играли. Я выигрывал. Но когда я играл вместе с Валерием, то проигрывал. Это меня раздражало. Я проиграл все, что выиграл. Мы поехали в ресторан: Гриф, Юргис, Валерий, Сережа Поляков. Мне хотелось заставить их чествовать себя. Но им этого не хотелось. Они стали играть в домино. «Оставьте игру, давайте разговаривать, а то я выкину за окно». Я взял в горсть костяшки и бросил за окно. Сер(ежа) Пол(яков) сейчас же сказал лакею: «Пойдите, там упало домино». Но он, конечно, ничего не нашел. Я что-то начал говорить Валерию: «Я не хочу, чтобы играли… я из-за Вас проигрывал на скачках… это шулерство»… Он ударил меня… Я спросил почти спокойно: «Что это значит?» «Это значит, что Вы всем нам надоели», — и с перекошенным лицом пошел из залы… Меня в тот вечер ждала Нин (а) Ив(ановна) (Петровская). Я не поехал к ней. Я поехал в публичный дом. Поднялся в отдельную комнату, разделся и лег с девушкой, как брат с сестрой; но когда она делала жест любви, то я отстранял ее рукой. Так я пролежал всю ночь и думал свои мысли. Потом ходил по улицам. Но не мог и пошел к Валер(ию). Они кончали обедать. Он встал сумрачный, и мы прошли в его комнату. И когда он на коленях целовал мои руки и плакал скупыми слезами, мне лицо его казалось обезьяньим… (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 442, л. 52–53). Подробную характеристику взаимоотношений Бальмонта и Брюсова см.: Ни но в А. А. Так жили поэты. — Нева, 1978, № 6, 7; 1984, № 10. …я раз был, когда он (Белый. — Ред.) в первый раз просил зайти к нему меня, Бальмонта и Брюсова. Кроме нас троих были еще какие-то неизвестные личности, плешивые и не плешивые. В числе плешивых был его отец, странное существо с маленькими глазами, в больших очках, квадратное, добродушное и смешливое. |
