По Эртелю знаю: и «ничто» может казаться «всем»; по Метнеру знаю: и яркий талант мимикрирует подчас неудачника; иные таланты с легкостью выражают себя; потенциям гения присуще рубище нищего; в Метнере жило — нечто от «гения»; но «гений» в нем — обрел рубище.

Как луч из окошка, погас за окошком.

С Метнером познакомил Петровский: в 901 году.

— «Что там! — отмахивался он, — поговорите с Эмилем Карловичем: вы с своим Шопенгауэром, а он — по Канту».

Метнер да Метнер!

Я досадовал; мои мнения угонялись крокетным шаром: от шара Метнера; подать Метнера!

Петровский, выпятив губы, силясь выговорить, торопясь, — вспыхивал:

— «Эмилий Карлович слышит в оркестре каждую фальшивую ноту; братья Метнеры кидаются друг на друга по окончании симфонии и, не сговариваясь, восклицают: „Две, Коля, ошибки!“ — „Две, Миля, ошибки!“ — „Ужасно!“ — „Чудовищно!“ Где нам с вами: куда уж!»

И, убив меня, облизываясь, как кот, Петровский прибавлял:

— «У Эмилия Карловича брат, Николай, — сочиняет: замечательный пианист и композитор; он — произведение рук Эмилия Карловича».

Петровский, бывало, кого-нибудь возведя в перл, — им гвоздит: где уж, куда уж, — не Метнеры мы!

Выяснилось: Метнер — западник, немец с испанскою кровью; отец его — имел дело; а прадед, артист, был знаком с Гете, которого Метнер боготворил, состоя в «Goethe-Gesellschaft» и заполняя библиотеку трудами «Goethe-Gesellschaft»; еще гимназистом Петровский заходил к Метнерам.

Раз шли с ним арбатским районом; вырос стройный, эластичный мужчина в карей широкополой шляпе, в зеленовато-сером пальто; бросились: узкая клинушком каштановая борода и лайково-красная перчатка, подымавшая палку, когда он остановился как вкопанный, точно внюхиваясь расширенными ноздрями тонкого носа и поражая загаром худого, дышавшего задором и упорством лица.

Вдруг лицо взорвалось блеском больших зубов с волчиным оскалом и вспыхом зеленых глаз, пронизавших насквозь, когда он, сорвав шляпу, ее уронил к тротуару, отвешивая четкий поклон и косясь исподлобья; длинные, жидкие, но кудрявые пряди волос с ранней лысины трепанул ветер; я увидел надутые височные жилы и линии костей черепа, сросшиеся буграми.

Глаза угасли: задержь, напоминающая оцепененье щетину поднявшего волка, готового и к скачку вперед, и к легкому скоку от нас в глубь переулка. Петровский представил:

— «Эмилий Карлович Метнер».

Настороженно вперились друг в друга; запомнилась поза Метнера: подозревающий задор, дразнимое любопытство, могущее стать и угрюмым молчаньем, и жестом детской доверчивости. Впоследствии мне казалось, что в миг первого столкновения на улице всплыл лейтмотив отношений, и бурных и сложных, где и пиры идей, и ярость взаимных нападок пестро сплетались до первого разговора, единственного, длившегося года в поединке взаимопроницания, признания, отрицания.

Памятна пауза немой стойки — до первого слова:

— «Здравствуйте».

У Диккенса есть такие моменты, когда он рисует судьбу.

Метнер отчасти — судьба; фантазия наших моральных игр воплощена книгоиздательством «Мусагет»; друг трудных часов жизни и оскорбитель ее светлейших моментов — и утешал, и нападал бескорыстным разбойником, ударяя по фикции снящегося ему «дракона» на мне, введя в жизненный быт символы «Кольца нибелунгов» Рихарда Вагнера и чувствуя себя в им созданном мифе убиваемым Вельзунгом; [Древний род, изображаемый в «Кольце нибелунгов»] лейтмотив «вельзунгов» — его рассказ о себе: для меня он и жизнь читал ухом, иллюстрируя ее сцены сценами боя Гунтера с Зигмундом, освобождением Брунгильды, ковкой меча [Темы «Кольца»], чувствуя себя бродягой по лесным трущобам Европы пятого века, а не туристом, пересекающим — Берлин, Дрезден, Цюрих, Москву, где он обитал, как древний германец в пещере, а не в домике Гнездниковского переулка (окнами в окна квартиры д'Альгейма, воспринимаемого Хагеном [Хаген — убийца Зигфрида]); в поднятой пыли цивилизации видел он дым пожара Вальгаллы; его девиз: сечь голову Фафнера [Дракон в «Кольце нибелунгов»] и выслеживать подлого гнома, Миме, выславшего Хагена: вонзить меч в беззащитную спину Зигфрида.