Но поскольку Кит и Кэт приносили нам черепашье мясо для стейков прямехонько от их отца и сразу после улова, Асмодей переделал этот «садок», и он стал служить мальчишкам то бассейном, наполняемым водою во время прилива, то площадкой для водных игр и забав.
Когда счет времени, прожитого на острове, шел уже не на месяцы, а на годы, число его жителей стало возрастать. Уже через пару лет население так увеличилось, что в последнее наше лето на берегу вырос оживленный поселок — около сорока самых разнообразных домов, в том числе настоящих дворцов для увеселения тех, кто промышлял «спасением» грузов с разбившихся кораблей. Эти дворцы, по недвусмысленно выраженному желанию Себастьяны, находились вне досягаемости для всей нашей компании, за исключением, разумеется, Асмодея и Каликсто. Первый стал завсегдатаем тех заведений, а последний захаживал туда исключительно в поисках работы. В ту пору Кэл частенько выходил в море в составе команды, нанятой Хаусманом, и проводил в водах пролива по многу дней, а иногда и недель подряд. Должна сознаться, что я скучала по нему все меньше — или заставляла себя не скучать. Я говорила себе, что достигла того возраста, когда влюбленным надо постараться положить конец сердечной привязанности к тем, кто не может ответить на чувство, как, увы, было в нашем случае. Alors, вдобавок к упомянутым местам увеселений у нас была почта. Ее открытия Хаусман добивался очень упорно, и теперь при необходимости мы могли беспрепятственно связываться с остальным миром. Благодаря этому, как уже говорилось, я написала письмо Эжени и в ответ получила от нее книги, средства для Ремесла et cetera.[211] Кроме того, она прислала мне приглашение приехать в Новый Орлеан «вместе с Себастьяной и всей честной компанией». Мы непременно совершили бы это путешествие, если бы Себастьяна была здорова, а все остальные — не так счастливы. О да, мы были счастливы. Однако счастье оказалось недолгим. Ибо вскоре пришла кровь.
Бедная Леопольдина.
Однажды ночью она привстала в своей кроватке и сквозь сон увидела, как что-то красное капает с простыней Себастьяны, набухших алой влагою. И лишь когда девочка полностью проснулась и вгляделась в ночной сумрак, она поняла, что за красная жидкость сочится с постели ее спасительницы. Тогда она вскочила на ноги, принялась кричать и разбудила Асмодея. Похожие на рев стенания этого гиганта привлекли к дверям нашего дома проснувшихся островитян. Первая моя задача состояла в том, чтобы выдворить соседей, затем нужно было успокоить Леопольдину и Люка, потом объяснить Каликсто, что, собственно, произошло, и, наконец, как-то успокоить Асмодея, который раскачивался из стороны в сторону, сидя на покрасневшей от крови кровати, и обнимал не подающую признаков жизни Себастьяну. Он крепко прижал ее к груди, как плачущий ребенок — любимую куклу.
A vrai dire,[212] он был неуправляем. Лео и Люк смотрели, как изливается его скорбь; бедные близнецы в отчаянии так тесно жались друг к другу, что казалось, они вот-вот сольются в единое существо. Лишь Каликсто сумел утихомирить Асмодея: он заставил беднягу зажать зубами кусок плавняка размером с берцовую кость (Люк нашел его потом возле кровати вместе с намертво впившимся в твердую древесину коренным зубом, твердым, как камень). Тут уже ничего нельзя было поделать, кроме как оставить этих двоих, так любивших друг друга, наедине. Мы успели высказать все, что хотели, все, о чем не могли не сказать, ибо Себастьяна, хорошо сознававшая близость рокового часа, заранее попросила каждого из нас открыть перед ней душу. Один Асмодей, как обычно, принял эту идею в штыки и теперь вынужден был прощаться с любимой единственным возможным для него способом — на языке слез и стенаний. Остальные стояли в молчании, перебирая в памяти воспоминания.
К счастью, кровь не застала Себастьяну врасплох, как это произошло с ее собственной soror mystica, венецианкой Изабеллой Теотокки, умершей прямо на Риальто,[213] на глазах у толпы досужих прохожих. |