|
— Вот так: началось со смешных прозвищ и пренебрежения под маской учтивости, а дошло до отсечения головы , — сказала Мадлен. — Должна признаться, что эта дорога — крутой спуск в революцию — так и осталась для меня тайной… Но если возвратиться к тому дню, о котором мы говорили… В тот день, когда король был обречен взойти на эшафот, Париж устроил праздник смерти! Тут и там в огромной толпе люди плясали карманьолу. Казалось, каждый второй бил в барабан: барабаны имитировали учащенный пульс народа . — Значит, вы действительно были там, в толпе, когда короля казнили? — Нет, нет, не «в толпе», как ты выразилась, а над толпой, наши души были отделены от телесной оболочки . — Мадлен посмотрела на священника. — Тогда мы были везде, везде, где жизнь вот-вот должна была внезапно и насильственно прерваться. Мы редко принимали человеческий облик: тело стало бы для нас помехой — привязывало бы к одному месту в каждый момент времени . — А что, вы могли быть в нескольких местах в одно и то же время? — спросила я, зная, что ответ Мадлен, возможно, поставит под сомнение идею Троицы и вездесущности Бога… — Ну, не совсем. — Не так. Не так, как тебя учили, — уточнил священник. — Мадлен хочет сказать, что, будучи бесплотными, лишенными телесного бремени, мы могли и можем , если захотим, передвигаться с места на место быстро, очень, очень быстро. — В самом деле , — рассмеялась Мадлен, — однажды я видела две казни на противоположных концах города — одну на Плас-дю-Карусель, другую — не помню где, но в газете на следующий день сообщалось, что обе казни состоялись, когда часы пробили полдень! — Я никогда не видела ее такой по-детски оживленной. — Да, один из осужденных был совсем мальчик, ему и двадцати лет не исполнилось; военный суд приговорил его к смерти за то, что он поцеловал геральдическую лилию, вышитую на его потертом мундире. Как плакал этот бедняга, поднимаясь на гильотину! — Расскажите мне еще о короле, — попросила я. Отказавшись от удовольствия созерцать проплывавшие мимо ландшафты, я силилась разглядеть Мадлен при падающем в окно кареты неверном свете. — Что ж, дай вспомнить… на нем были серые чулки, серые кюлоты и розовый камзол под коричневым шелковым кафтаном. Я хорошо это помню. А на голове колпак… — Волосы были обрезаны сзади так, чтобы коса не помешала гильотине, — добавил священник. — И он был спокоен , — продолжала свой рассказ Мадлен. — Или казался таким поначалу. Он взошел на эшафот и, как это было принято, обменялся рукопожатием с палачом Сансоном и его сыном. А затем разгорелся спор . — Толпе было ясно, — сказал отец Луи, — что Капет не желал, чтобы его руки связывали за спиной. Сансон настаивал. В конце концов вмешался присутствовавший при казни священник: он шепнул что-то королю, и тот смилостивился. У него уже не было выбора. — В какой-то момент показалось, что толпа вот-вот вмешается. — Да. — Некоторые кричали королю слова поддержки . — Да, — сказал отец Луи, — хотя указ, расклеенный повсюду, гласил: «Те, кто аплодируют королю, когда он идет к Помосту Правосудия, будут выпороты, те, кто проклинают короля, — повешены». Говорю тебе: то было время великих противоречий. На следующий день после казни в газетах сообщалось о двоих, арестованных на пути следования короля: один из них обращался к королю так, как подобает обращаться к монарху, другой оскорблял его. |
