|
Каллоуэй мог поклясться, что он был на грани слез. — Хаммерсмит! Как она? — Она в коме. И состояние не меняется. — Полагаю, это уже кое что. Хаммерсмит хмуро посмотрел на Каллоуэя. — Сопляк, — сказал он. — Крутил с ней шашни, да? Воображал себя черт знает кем? Ну, так я скажу тебе что то. Диана Дюваль стоит дюжины таких, как ты. Дюжины! — Вот почему вы позволили продолжать работу над постановкой, Хаммерсмит? Потому что увидели ее и захотели прибрать к своим липким ручонкам? — Тебе не понять. Ты думаешь не головой, а кое чем другим. — Казалось его глубоко оскорбило то, как Каллоуэй интерпретировал его восхищение Дианой ла Дюваль. — Ладно, пусть по вашему. Так или иначе, у нас нет Виолы. — Вот почему я отменяю премьеру, — сказал Хаммерсмит, растягивая слова, чтобы продлить удовольствие от них. Это должно было случиться. Без Дианы Дюваль не могло быть никакой «Двенадцатой ночи». И такой исход, возможно, был наилучшим. Раздался стук в дверь. — Кого там черти принесли? — устало проговорил Хаммерсмит. — Войдите. Это был Литчфилд, Каллоуэй почти обрадовался, увидев его странное лицо с пугающими шрамами. Правда, он хотел бы задать ему несколько вопросов о его разговоре с Дианой, закончившемся ее нынешним состоянием, но в присутствии Хаммерсмита нужно было остерегаться голословных обвинений. Кроме того, если бы Литчфилд пытался причинить какой нибудь вред Диане, то разве появился бы здесь так скоро и с такой улыбающейся физиономией? — Кто вы? — спросил Хаммерсмит. — Ричард Уалден Литчфилд. — Я вас не знаю. — Старый приверженец Элизиума, если позволите. — Ох, Господи. — Он стал моим основным делом... — Что вам нужно? — прервал Хаммерсмит, раздраженный его неторопливой манерой говорить. — Я слышал, что постановке грозит опасность, — невозмутимо ответил Литчфилд. — Не грозит, — потеребив нижнюю губу, сказал Хаммерсмит. — Не грозит, потому что никакой постановки не будет. Она отменена. — Вот как? Литчфилд перевел взгляд на Каллоуэя. — Это решение принято с вашего согласия? — спросил он. — Его согласия здесь не нужно. Я обладаю исключительным правом отменять постановки, если такая необходимость продиктована обстоятельствами. Это записано в его контракте. Театр закрыт с сегодняшнего вечера и больше никогда не откроется. — Театр не будет закрыт. — Что? Хаммерсмит встал из за стола, и Каллоуэй понял, что еще не видел его во весь рост. Он был очень маленьким, почти лилипутом. — Мы будем играть «Двенадцатую ночь», как объявлено в афишах, — промурлыкал Литчфилд. — Моя жена милостиво согласилась исполнять роль Виолы вместо миссис Дюваль. Хаммерсмит захохотал хриплым смехом мясника. Однако в следующее мгновение он осекся, потому что в кабинете появился запах лаванды, и перед тремя мужчинами предстала Констанция Литчфилд, облаченная в роскошный черный наряд. Мех и шелка ее вечернего туалета торжественно переливались на свету. Она выглядела такой же прекрасной, как и в день своей смерти, даже у Хаммерсмита захватило дух, когда он взглянул на нее. — Наша новая Виола, — объявил Литчфилд. Прошло две или три минуты, прежде чем Хаммерсмиту удалось совладать с собой. — Эта женщина не может вступить в труппу за полдня до премьеры. — А почему бы и нет? — произнес Каллоуэй, не сводивший глаз с женщины. Литчфилд оказался счастливчиком: Констанция была головокружительно красива. Внезапно он стал бояться, что она повернется и уйдет. Затем она заговорила. Это были строки из первой сцены четвертого акта: Коль счастье наше так обречено Зависеть от одежд, принадлежащих Не мне, то не обнимешь ты меня, Покуда место, время и фортуна Не отдадут мне права быть Виолой. |
