— Думаешь, Михайла Ларионыч, шахиней меня персиане заделать решили?

— А что за чудо, ваше высочество? Держава у персов огромная. С Россией породниться в самый бы раз — путь себе в Европу проложить. Там и торговля бойчее пойдет.

— Нет, Михайла Ларионыч, не выходит по твоему расчету. Коли ты прав, правительнице с Головкиным в самый бы раз меня за персидского женишка просватать, подальше от престола наследственного отослать. Ан и разговоров таких нету.

— Отошлет, ваше величество, в любую даль, только прав ваших наследственных на престол не изменит. Что, если их супруг могущественный с армией несметной поддержит, каково тогда правительнице придется?

— Ты уж, кумушка-матушка, разреши и мне словечко молвить. Не все Мавре молчать да дурой представляться. А что, если посол персидский хотел цесаревне нашей поддержку обещать, помочь при случае силою?

— Ну, Мавра Егоровна, дипломат ты у нас, ничего не скажешь. А впрочем, чем черт не шутит, как полагаешь, Михайла Ларионыч?

Зима рано встала. В сентябре все Царское Село снегом завалило. Приметы что — Бог с ними, с приметами. Снег скоро сошел — морозы грянули. По сухому пути. Вьюжит над черной землей. В печных трубах воет. Кормилица твердит — к скорой перемене. К какой только? Разные перемены бывают. При Бироне не в пример покойней жизнь шла. Знала, твердо знала: в последнюю обиду не даст. До монастыря не допустит. А Анна свет Леопольдовна — кто, прости Господи, за такую поручится! Семь пятниц на неделе: то Головкин сказал, то Остерман присоветовал, то с принцем-регентом повздорила — все ему наперекор делать начнет. Решить ничего толком не может. За что ни возьмется, все вроде лихоманки обманной: потрясет и бросит, и жару нету, и озноб колотит.

Опять в трубе завыло. За окнами зги не видать. А разговоры разные пошли. Будто гвардию из Петербурга выводить будут. Ой не к добру. До лагерей летних целая зима впереди. Да и офицеры бы наперед знали. Только во дворце разговоры ходят. Посланник Петцольд от графа Линара узнал, Михайле Ларионычу ненароком пересказал. Линар — чистая сорока бессмысленная: трещит, трещит, рад-радешенек, что ко двору правительницы сызнова пришелся, что, того гляди, и вовсе во дворце угнездится.

Анна-то ему не нужна — за версту видать. Минуты лишней с правительницей не задержится, предлоги, чтобы высвободиться поскорее, придумывает. Известное дело, с ней попробуй не заскучай! Зато Линар к Юлии фон Менгден присматриваться стал. Это тебе не Бенигна Бирон. Тут, того и гляди, амуры начнутся. Правительницу вдвоем как есть обведут, оглянуться не успеет, как под их дудку запляшет. И так правительница каждому из своих любимцев угодить торопится, а коли эта парочка вдвоем за дело возьмутся, порастрясут Аннины денежки, да и казну государственную кстати. Ой-ой как растрясут!

На бал ехать надобно. Охоты нет — на душе муторно. От соглядатаев устала. Все досмотреть хотят: кому улыбнулась, с кем в танце прошлась, с кем о чем толк вела. Племянница Анненка не верит ни слову. Остерман и подавно. Принц набычился, ровно и он персона какая важная. Через губу не переплюнет, иной раз и поклона не отдаст. Только цыплят по осени считают: кому верх брать, кому власть держать — вам ли или цесаревне всероссийской…

— Что ты насчет дворов иностранных полагаешь, Михайла Ларионыч? Станет ли кто за правительницу заступаться? Вмешается ли? Император Римский Карл Шестой долго жить приказал, стало быть, в Вене перемен не миновать. Может, от Брауншвейгской династии отступятся?

— Интерес-то интересом, да сил уже поубавилось, ваше высочество.