Маруська отмахнулась:

– Да пес с ним. Все одно мы завтра уходим.

– Уходите? – У отрока провалилось сердце. – И куда? И надолго ли?

– В низовские земли подадимся, – довольно поведала девушка. – А надолго ль – не знаю. До осени, а, может, и до зимы.

– Значит, осенью или зимой с тобой только и свидимся… – понурив голову, Кольша вдруг вскинул глаза и молвил, шалея от собственной смелости: – Марусь… а можно, я тебе провожу?

Девчонка вовсе не обиделась, а, наоборот, улыбнулась:

– Проводи, пожалуй. Коль ног не жаль.

– Да не жаль…

Так они и пошли, торг миновали, Застенье, а, как вышли на тракт, что шел вдоль Великой, так и за руки взялись. Шли. Кольша все время болтал, что-то смешное рассказывал, отчего скоморошница все время смеялась. От смеха этого, от очей голубых лучистых Кольше стало так хорошо, как, верно, никогда еще не было.

– А вон береза-то – распустилась уже! – Кольша показал рукой на рощицу, что вымахала прямо на берегу реки.

– Да где? Не вижу.

– Да вон! Вон, листочки-то. Хочешь, так ближе подойдем.

Подошли…

– Вона, глянь!

Девчонка подняла голову, и Шмыгай Нос, снова набравшись смелости, обнял ее за талию и чмокнул в щеку.

Чмокнул и, опустив глаза, прошептал:

– На прощанье…

– На прощанье целуют не так… Смотри – вот как надо!

Взяв парня за ворот рубахи, Маруська притянула его к себе и с жаром поцеловала в губы…

Тут Кольша совсем ошалел, полез рукою под юбку… И тут же получил коленом в пах. Скрючился, заныл:

– У-у-у…

– Под юбку не лезь, – усмехнувшись, спокойно предупредила дева. – А целовать… целуй, то мне приятно.

– А можно… можно, я грудь твою поцелую?

– А по голове тебе не треснуть?

– Да ла-а-адно…

Про беглеца отрок спросил, когда уже подходили к скоморошьей заимке. Вспомнил, наконец…

– Вытянутое лицо, лохматый, уши, как у тебя? – жуя сорванную травинку, переспросила Маруська. – По-русски говорит странно… Говорил…

Кольша сразу же насторожился:

– Что значит – говорил?

– Был такой, – покивала дева. – С месяц, да больше, в ватаге прожил. На колокольчиках игрывал, на трещотках. Сказал, что из беглых, с немецких земель. Особо о себе не рассказывал. Мы его Гриней кликали.

– Гриней, говоришь… А где он сейчас, этот Гриня?

– Да сеночь ушел. Видать, узнал, что мы в низовские земли уходим. Не захотел туда.

Ушел. Закусив губу, отрок забыл и про деву… Лохматый, с лошадиным лицом, уши оттопыренные! Хоть куда приметы. Он это, он! Беглец литовский, коего сам князь-батюшка ищет. Как же раньше-то у скоморохов поискать не пробовали? Не сообразили… Да и не подгонял никто, не требовал…

– Марусь… А как он ушел – кто-то ведь видел?

– Ну… Старче наш, верно, видел. Он и сказал.

– А как бы со старцем вашим поговорить? Можно? Я ведь его помню.

– Он тебя тоже помнит. А поговорить можно, чего. Только сейчас Старче по делам, по людям пошел. К вечеру явится, вот и ты приходи – вечером.

– Приду… еще поцелуемся, а?

– Там увидим.

Узнав о том, что скоморохи собираются в низовские земли, Йомантас и впрямь решил уйти.