Руку дернуло, точно прошило перуновой молнией. Радость была… давно. Когда еще было лето и пыль под босыми ногами теплая, и краюху черствого хлеба можно грызть, размачивая колючие крошки на языке. Потом дневную норму на фабрике повысили, и вырабатывать ее не получалось ни у него, ни у матери, а значит, платили меньше. Младшие, еще не способные работать, только пищали от голода, как щенята. А он заливал в пустой живот воды, сколько влезало, перетягивался старым, еще отцовским, кушаком, и шел на смену. После работы тело наполняла тягучая, выворачивающая суставы усталость, а привязавшийся кашель встряхивал желудок — его не унимали ни отвары трав, ни руки матери, обнимавшей его по ночам. Есть хотелось всегда, так что он начинал сосать собственный язык, почти в бреду представляя, что это — кусок мяса. Один из тех голубей, что иногда удавалось поймать — мать тогда варила похлебку с тонкими, как чахлые весенние травинки, мясными волокнами. Тогда на блеклых лицах младших появлялись улыбки. Младшие! Мама! И выработку снова повысили…

Митя хрипло выдохнул сквозь стиснутые зубы, выныривая из чужой памяти, и безошибочно нашел взглядом женское лицо. По щекам такой же черноволосой, как и мальчишка, женщины неостановимо катились слезы, она вытирала их рукавом, а ее пальцы, словно живущие своей, отдельной жизнью, монотонно, не задерживаясь ни на мгновение, продолжала запускать уток ткацкого станка между нитями.

— Она… она продолжает работать? — ошеломленно вырвалось у Мити.

— А что ей еще делать? — безнадежно откликнулась Даринка. — Иначе за сегодня ей не заплатят, а у нее еще двое… живых. И мужа нет.

Митя протянул руку и закрыл мальчишке глаза, пряча за опустившимися веками его обвиняющий взгляд. Полуослепшая от слез женщина замерла на миг, глядя на тело сына. Край расстегнувшегося рукава скользнула между зубцами, и ее пока еще мягко, почти неощутимо потянуло к жадно щелкающими зубцами ткацкого станка.

Митя схватил ее за руку — и дернул на себя. Женщина с размаху врезалась ему в грудь, схватившись руками за плечи, а станок пронзительно взвизгнул, будто злясь, что жертва ускользнула от него, заскрипел и задергался, в клочья раздирая нити.

— Ты что наделала! — подскочившая здоровенная бабища почти повисла на рычаге, останавливая станок. Тяжеловесно, как крейсер, она развернулась к женщине и угрожающе уперла руки в бока. — Оштрафуют дурищу- век не расплатишься!

— А ну, прекрати! — прикрикнула на нее Даринка. — У нее сын умер!

— Повезло мальцу, отмучился, — с абсолютной, подсердечной уверенностью откликнулась бабища. — При нашей жизни матушку-Морану молить надо, чтоб от младенчества к себе прибирала.

Ледяной озноб продрал Митю по спине:

— Не вам решать, — буркнул он и выдавил. — Штраф… сколько?

— Та, мабудь, пятерка…

— Остаток на похороны… или на еду… — с трудом проталкивая слова сквозь сведенное горло, Митя вытащил червонец.

— Шо, паны ясные-распрекрасные, сперва до смерти детишек работой умучиваете, а потом от собственной совести червонцем откупиться норовите? — звонко выкрикнула от следующего станка русоволосая девушка.

— Тихо ты, агитаторша. Расскажут еще. — шикнула бабища, и поспешила выхватить деньги у Мити из рук.

— Та шо там рассказывать. Вона, у паныча батька — главный полицмейстер! — дерзко фыркнула русоволосая.

— Он не полицмейстер, — пробормотал Митя.

— А, один бес! Шел бы ты, паныч, отсюдова, да панночку-ведьму прихватил! Спасибо вам, конечно, за помощь да за гроши, а только больно легко ты из кармана деньги достаешь, видно, что не последние.