Пламя свечей от дыхания Ивана Дмитриевича подрагивало, будто и оно было сердито на великого князя. Запахнул Иван Дмитриевич кафтан, крепко подпоясался и достойно вышел из княжеских палат.

Иван Дмитриевич Всеволжский был первым среди бояр не только по праву дальнего родства с великими московскими князьями и не только потому, что его род корнями уходил к самому Рюрику, но еще и потому, что терем его по убранству и роскоши не уступал палатам самого великого князя. Богат был Иван Дмитриевич! Только под Москвой ему принадлежало десятка два деревушек, а людских душ он и вовсе не считал.

Дом боярина был построен на самом берегу Москвы-реки, белокаменный и высокий, он напоминал величественный струг, скользящий по гребню волн с поднятыми парусами. Помешкал немного у ворот боярин и прошел на двор.

— Эй, — окликнул Всеволжский дворового молодца, — зови ко мне потешников! Скажи им, что Иван Дмитриевич повеселиться хочет.

Скоморохи будто того и ждали — выбежали разом из потешных палат и давай боярина забавлять: рожи ему строят, на гуслях играют, через голову кувыркаются. И чем звонче пели гусли, тем угрюмее становился Иван Дмитриевич. Показалось ему, что потешаются скоморохи над его горем.

— Подите прочь! — осерчал боярин. — Один хочу остаться! Не до веселья мне.

С тонким, звенящим звуком лопнула на гуслях струна. Оборвался смех. Потешники ушли так же скоро, как и появились, боярская палата опустела.

Не было у Всеволжского возможности вернуться назад к Юрию Дмитриевичу. Не захочет простить тот, даже если явится с повинной головой. Горд больно! Иван Всеволжский вспомнил о том, как не хотел князь Юрий отпускать со службы умного боярина, давал ему сразу три деревни. Иван Всеволжский отказался от подарка и поступил по-своему: лучше служить великому стольнику, чем удельному князю. Не мог он предвидеть того, что судьба столкнет их лбами уже в Золотой Орде: князя и его бывшего боярина. И уж совсем он не мог предположить, что когда-нибудь захочется ему вернуться обратно в Галич. И тут Иван Всеволжский вспомнил о брате Юрия — Константине Дмитриевиче, с которым Юрий был особенно дружен. А если сначала к брату его, Константину, подластиться, он уж не выдаст, замолвит словцо.

Марфа казнила себя все эти дни. Поминала Василия недобрым словом и тайком от матушки с батюшкой привечала в девичьих палатах ворожей. Чаще всех повадилась шастать в девичьи покои баба Ксенья. Старуха больше напоминала жердину — такая же высокая и худая. Голову она всегда повязывала черным вдовьим платком, длинные концы которого едва не касались земли. Низко сгибалась она у порога боярышниных палат и ласково приговаривала:

— А это я пришла, горюшко мое. Заждалась небось?

— Проходи, тетка Ксенья, — отвечала Марфа.

— Вот увидишь, моя радость, и денечка не пройдет, как он к тебе, окаянный, явится. Заклинания наши всю душу ему избередили. Тело его коростой покрылось, а сердце у него язвами источено.

Щедрая рука боярышни отсыпала горсть монет в хищную ладонь старухи.

— Благослови тебя Господи! Благослови, родимую, — привычно приговаривала старуха. — Вот увидишь, сердешная, как он к тебе сам на покаяние прибежит. А разлучница ваша в могилу сойдет.

Белолицая красавица бледнела еще больше, и виделся ей великий князь в венчальном уборе, а по правую руку от него разлучница стоит; кольцами они меняются, и на глазах у всего народа Василий поцелуем невесту одаривает.

Боярышня не скупилась и просила о своем:

— Сделай так, чтобы разлучница ему опостылела, чтобы только я Василию была любушкой.

— Сделаю, родимая, сделаю, — уверенно обещала колдунья.