Ки на той неделе была в городе по делам, но так и не перебралась через Вильямсбургский мост на открытие выставки. Вместо этого она позвонила Нине из гостиницы «Сент-Реджис» за час до начала — поинтересоваться, сколько она берет за каждую фотографию, — потому что «если тебе так нужны деньги, ты всегда можешь попросить меня». После этого Нина тоже не попала на открытие. Она проревела весь вечер и наконец уснула у меня на плече, все еще на каблуках и в шелковом черном платье под махровым халатом, который я накинул ей на плечи, когда у нее застучали зубы. На следующий день она выписала себя из банковского счета Ки и набила конверт порезанными на зубочистки кредитными карточками. Ее мать в ответ выслала ей рамку 20 на 25 сантиметров (Нина печатала свои работы только в размере 40 на 50 или больше), на вид отлитую из килограмма платины. «Для твоих платиновых фотографий», было выгравировано на оборотной стороне. Неделю спустя мать и дочь перестали разговаривать, и мы с Ниной поженились.

Свадьба состояла из двух подмахнутых документов и краткой церемонии в мэрии с дико хихикающей Лидией в качестве свидетеля. Затем мы открыли себе кредитную линию под залог квартиры и прожгли несколько тысяч, путешествуя в неуклонно разваливающемся «саабе» из Женевы в Вену, по местности, которую Дональд Рамсфельд недавно окрестил «Старой Европой».  Любой человек, способный так безоговорочно рассечь континент надвое (гладко выбритые буржуа сюда, цыганские маугли-проститутки туда), явно никогда не был в Вене. Трон Габсбургов, наивысшее воплощение пышечной, припудренной, патинно-рококошной Западной Европы — съемочный павильон для Бондианы, любовно очищенный от вязи и кириллицы, — так вот, та самая Вена, хотели бы мы доложить господину Рамсфельду, находится значительно восточнее красной Праги и свистнула свою главную достопримечательность — кофейные дома — у турков.

Нина, разумеется, очутилась в кофеиновом раю. За пять дней мы посетили все знаменитые венские кафе — «Альт Виен», «Браунерхоф», «Веймар», «Гринштейндль», «Доммайер», «Захер», «Корб», «Ландманн», «Моцарт», «Нойбау», «Прюкель», «Раймунд», «Тиролерхоф», «Фрауенхубер», «Хавелка», «Цвейг», «Централь», «Эйнштейн». Я выучил термины «шварцер» (элегантный кузен маккиато), «браунер» (шварцер с добавкой молока), «капуцинер» (браунер с добавкой молока) и так далее, вплоть до непристойного, увенчанного вишенкой «фиакра», который заставляет вас буравить дециметры взбитых сливок, чтобы добраться до жидкой жилы под ними, и верно названного «фарисеера» (двойной эспрессо с ромом, сливками, корицей, лимоном, сахаром и шоколадной стружкой). И, самое главное, я выучил волшебное слово «гешпритцт», добавляющее во все вышеперечисленное алкоголь.

Наше любимое место, кафе «Грабал», не было ни самым роскошным, ни самым исторически знаменательным. Наоборот, по сравнению с многими другими оно смотрелось маленьким и дешевым, урезанным до более привычного нью-йоркского масштаба по метражу и бюджету. Возможно, именно это нам в нем больше всего нравилось — мы могли представить себе такое кафе у нас дома.