Лагерь населяли студенты биологического факультета МГУ; устроив рюкзак под навесом, они напоили Смирнова зеленым чаем и накормили макаронами по-флотски. В одиннадцать он был у заветной калитки. Походив вдоль ограды, сел в траву.

Стал смотреть.

Фонари светили скупо.

С берега эпиграфом гремела Аллегрова.

"Все мы, бабы, стервы; милый, бог с тобой – кто у нас не первый, тот у нас второй".

Светлячки занимались своим делом. Мотались туда-сюда.

Замок на калитке был магнитным.

Звезды пробивались одна за другой.

Море шумело мерно.

Озиравшаяся Ксения появилась ровно в половине двенадцатого.

Увидев нежное личико женщины, насквозь пропитанное ожиданием, Смирнов решил, что изнасилует ее, как только они окажутся в прихожей.

Как только она закрыла дверь, он взял ее на руки, осмотрелся, увидел в углу прихожей кушетку, пошел к ней.

– Не надо – тут охранник спит. Сволочь он. Неси в дом.

Смирнов огорчился.

Он уже видел ноги Ксении, поднятые в сторону-верх.

Видел себя, снимающим штаны.

Видел ее влажные внешние губы. Чувствовал их томление.

Все было так хорошо, а она вставила во все это охранника с резиновой дубинкой в руке. Охранника, постукивающего дубинкой по ладони.

Да еще сволоча.

Она поцеловала его в губы. Показавшееся бесконечным приближение уст, приближение пылающих врат плоти запечатлело действительность. Яркая, приятно пахшая помада, духи, эфирными набегами требовавшие признания, легко перебивавший их запах чистого тела, наполняли замкнувшееся вокруг пространство смыслом таинства, и Смирнов выполнил просьбу.

Открывая ногой дверь в комнаты, он подспудно опасался, что гостиная и спальня окажутся такими же, как в коттедже Бориса Петровича.

Такими же, как там, где ничего не получилось.

Опасения оказались напрасными. Все вокруг было домашним. Все было, как у Ксении дома.

Оказавшись на широкой кровати, покрытой красным ворсистым покрывалом, она притянула его к себе, вжалась грудями. Весь пропитавшись алчным ее теплом, Смирнов вырвался, стал бешено раздеваться.

Она его опередила.

***

– А как ты здесь оказалась? – спросил он, когда они уселись за журнальный столик и закурили.

Как в былые времена.

– Миша умер, – темно посмотрела Ксения.

– Как умер?! Ему же лет сорок пять всего было? И сибиряк…

– Он застрелился.

В комнате возник дух Бориса Петровича. Он был с пистолетом. Смирнову захотелось выпить.

– Там, в холодильнике, любимый твой портвейн, а в грелке – свиные отбивные. Принести?

Отбивные он готовил, когда к нему приходила Ксения. Значит, она его ждала!? Получается так.

– Принести.

Пока женщины не было, Евгений Евгеньевич думал, зачем Ксения его отловила.

Чтобы он умер? Ну да. Два мужа погибли, теперь третий. Один он, Смирнов, портит картину. Или, научно выражаясь, статистику.

Но ведь он не был мужем?

Пузатая бутылка португальского портвейна (он терпеть его не мог – не было в нем душевной российской невыдержанности), горячие свиные отбивные изменили его настроение к лучшему.

– А почему ты не сделал мне предложения? – неожиданно спросила она, когда он отложил нож с вилкой. – Я ждала его на Новый год.

– Я знаю. Понимаешь, я был первый раз в твоей квартире, первый раз увидел твоих сыновей, французского бульдога… Все было непривычно, а в непривычной обстановке душа молчит. Я хотел об этом поговорить на Старый Новый Год, но ты уже была другая.

Французский бульдог был неприкаянным. Он влюбился в Смирнова, как только тот к нему прикоснулся, и рвался к нему всю ночь.